«Развертка времени внутри нашей головушки — это не просто „игра ума“: мол, мы подумали, что нам надо что-то себе представить (хоть из „прошлого“, хоть из „будущего“), и представили („продуктивное воображение“, © Иммануил Кант). Нет, это процесс почти физиологический, оно само пред-ставляется („репродуктивное воображение“, © Иммануил Кант). Само по себе, само собой! Любое движение нашей мысли автоматически сопровождается созданием психикой времени — туда-сюда-обратно, словно бы внутри нас живет самый настоящий Хронос. Так можно ли себе представить, что движения нашей мысли таковы, что время разворачивается, а точнее сворачивается в складку? Вполне, если, конечно, мы поймем, что это за движения нашей мысли такие, которые влекут не развернутое, а сложенное время».

«Некий специфический дифференциальный признак „складки времени“ — парадоксальное единство-противопоставленность социального — я не могу помыслить себя вне той общности, в которой я замкнут, но при этом внутренне я эту общность не понимаю, не принимаю и потому противопоставляю себя ей (впрочем, как мы видим — абсолютно безуспешно и на самом деле абсолютно формально, то есть это только моя „поза“). Но коли так, то я не понимаю и не принимаю и самого себя (разумеется, ведь я не выделяю себя из той социальной массы, которую я „не понимаю и не принимаю“), однако же это не мешает мне пребывать в полной, идеалистической уверенности, что с кем-кем, а со мной-то как раз все хорошо и все понятно. [...] Иными словами, речь идет о специфической утрате идентичности, специфичность которой состоит в том, что сам субъект ее не осознает — думает, что идентичность у него по-прежнему есть, хотя в действительности она у него отсутствует».

«Не принимая „других“ (окружающих), человек сам исключает себя из социальной среды, в которой, отмечу это специально, только и возможна вообще какая-либо его продуктивная деятельность (как социального агента, социального производного и т.д. и т.п.). [...] Иными словами, проблема противопоставления себя социуму (притом что фактически, по гамбургскому счету, противопоставить мне им нечего) — это проблема невозможности действия, проблема утраты среды, в которой мое действие в принципе было бы возможно. Конечно, это не значит, что я не могу чего-нибудь такого отчебучить — раздеться, например, средь бела дня, натянуть на физиономию намордник и лаять на прохожих, как Олег Кулик. Нет, могу. И резонанс у этой акции будет — огромный, социальный, но это же внесредовое действие, это артефакт, факт вне времени, в котором живет (или которое генерит) общество вокруг меня. Литературный Клим Самгин, например, которого я очень полюбил именно в Нахимовском училище, — как раз такой артефакт, — исключенный из общества (самоисключившийся), он идет как бы сквозь время, бурлящее вокруг него, не соприкасаясь с ним. Возможно, ему кажется, что он „Другой“, но в действительности он — никакой, в этом его драма — он „в складке“».

«Переизбыток информации и множественность социальных активностей приводит к утрате смыслов: идентичность теряет внутреннюю структуру, определенность, исчезает контрастность между „я“ и „они“. Однако у самих действующих агентов — этих „я“, „они“, „свои“, „чужие“, „высшие“, „низшие“, „другие“ — ощущение данного стирания границ отсутствует. [...] Оказывается, что есть и безотказно срабатывает какое-то загадочное, неведомое нам правило масс: до тех пор пока существует некое „понятное“ число идентичностей, они конституируются друг относительно друга путем противопоставления конкретных различий, но как только количество идентичностей достигает некоего критического уровня, они в принципе перестают определяться и, соответственно, функционировать. [...] Парадоксальная, конечно, вещь, но, видимо, как полное слияние, так и предельное размежевание ведут к одному и тому же результату — тождеству, обезличиванию, потери движения и... утрате времени. И вот мы на всех парах сталкиваемся, налетаем, так сказать, на стену под названием „различие и тождество“, где нет ни того ни другого».

«Изобретение социальных медиа, — прежде всего социальных сетей, произвело настоящую революцию в нашем восприятии времени. Социальные медиа удивительным образом создают и одновременно прячут следующий парадокс: они формируют у своих пользователей ощущение индивидуальности, даже исключительности (каждый из них имеет свой „аккаунт“, „страницу“, „аватар“, „сетевое имя“, „логин“, „пароль“, „личку“ и т.д.), но, с другой стороны, все эти „страницы“, „аккаунты“, „аватары“ (и тому подобные признаки индивидуальности) похожи друг на друга как две капли воды. При этом сам контент внутри этих страниц и аккаунтов по сути один и тот же — пользователи просто его копируют друг у друга, перепощивают. И потому, оказываясь на „индивидуальной странице“ пользователя, вы не обнаруживаете там его личных следов (за единичными исключениями), а контент, который вы там видите, может относиться к любой исторической дате (если не указана, то он в любой момент будет казаться новым и актуальным). [...] В результате у нас нет позиции, но есть лишь мнения, причем, навязанные нам общим контуром фактов, подобранных окружающим нас „культурным пространством“. Потому-то, возможно, „наши“ мнения и столь переменчивы — сложно изменить что-то в едином и целостном полотне, но нет ничего сложного в том, чтобы передвинуть что-то с места на место в абстрактной мозаике. [...] Поглощаемая нами информация более не перерабатывается нами, а потому и не изменяет нас самих, она проглатывается нами целиком — не будучи ни проанализированной, ни оцененной, ни усвоенной должным образом».

«Невозможность рефлексии самого себя — залог отсутствия необходимой мне нехватки, которая в случае наличия рефлексии и задает перспективу, обеспечивающую мое движение, мое время. Но о том, что мне чего-то не хватает, я узнаю, только осмысленно оглядывая себя в „социальное зеркало“, и эта — обнаруженная — нехватка приводит меня в состояние действия, создает необходимость движения, ее — нехватки — заполнения. Так Церковь (используем эту грубую схему) является своего рода общественной рефлексией — она сообщает нам о наличии нехватки („ты грешен“), и именно эта нехватка рождает прошлое (согрешил), и будущее (искупил), и финальное — недостижимое (по крайней мере, „на сейчас“) — будущее, будущее Царствие Небесное».

«„Складку“, таким образом, мы, наверное, могли бы назвать, пусть и слегка каламбуристо, „нехваткой нехватки“ (то есть это „нехватка“, в каком-то смысле обернутая на самою себя). То есть „нехватка нехватки“ — это когда, даже если мы и хотим чего-то („абстрактно хотим“), мы в действительности, в реальности не можем этого захотеть. Может быть, и хотели бы хотеть, но не можем: не рисуется перспектива, не проявляется на горизонте цель, а если что-то и мерещится где-то вдалеке, — то лишь как неправдоподобный мираж, нереализуемый фантазм, недостижимая химера. Вот это и есть „нехватка нехватки“ — когда и глаз не видит, и зуб неймет. Такая предельность невозможности, лишающая всякой нацеленности и перспективы. Паралич воли».

«По сути, мы видим два феномена, — один из которых я уже назвал „складкой“, а второй мне нравится, уж простите мне эту вольность, называть — „на марше“ (навеяло, видимо, воспоминаниями юношества). „На марше“ — это вот как раз та моя так запомнившаяся мне самоволка, когда я действовал из себя, вопреки довлевшей надо мной предустановленности, когда у меня было мое дело, мое событие, моя жизнь, которая и стала-то моей лишь потому, что у меня возникло отчетливое ощущение, что я ее делал. Это было движением за чем-то (к чему-то), чего мне не хватало. [...] У меня просто было желание чего-то настоящего, чего-то моего, личного (в полном смысле этого слова) — эту нехватку я ощущал (точнее даже не ощущал, а был движим ею). То есть, „нехватка“, о которой мы говорим, это не недостаток чего-то конкретного, определенного. [...] Вот это „хочу“, вот эта „нехватка чего-то“ и есть признак „марша“, выхода „на марш“ — когда ты вырываешься из ограниченности своего существования куда-то, где ты еще не был, к тому, что тебе еще неведомо, и делаешь это, в сущности, по одной лишь причине — из-за „нехватки“, которая и порождает время».

«Вот уже почти сто лет назад наш замечательный Иван Петрович Павлов — физиолог, академик, лауреат Нобелевской премии, разразился (дело было в Петрограде, на III Съезде по экспериментальной педагогике) докладом, озаглавленным буквально так: „Рефлекс цели“. [...] Иван Петрович предложил нам такую модель: на нас действуют некие „стимулы“, мы на эти „стимулы“ откликаемся и как-то реагируем („реакция“). Далее в упомянутом докладе он допустил, что в мозгу, кроме такой вот детерминистской практики есть еще и другая „все организующая“ — некий „рефлекс цели“. То есть мы (или что-то в нас) определяем для себя некую цель и организуем (она организует) все наше поведение в соответствии с этой целью. [...] О чем нам говорит „стимул-реактивная теория“? Она говорит нам: должно случиться нечто — некое событие, потом должно сработать его „положительное подкрепление“ и уже потом мы будем хотеть, чтобы это событие случилось вновь».

«Главная „метафизическая“ штука в теории Петра Кузьмича Анохина — это тот самый „акцептор результата действия“, то есть некий центр нейрофизиологического возбуждения в головном мозгу, где сгенерилась модель того или иного „потребного будущего“ („цель“). Зафиксируем это еще раз: мозг каким-то чудесным образом понимает, что ему нужно, в связи с чем рисует себе соответствующую картину будущего, а потом отдает команду телу, чтобы оно сделало то-то и то-то, дабы получить ожидаемый результат. Далее мозг контролирует уже сам процесс, причем на всех этапах: сравнивает „план“ с „фактом“ (полученный результат с ожидавшимся), корректирует настройки и снова отдает телу команду — теперь скорректированную. И это челночное движение информации между мозгом и периферией — туда-и-обратная-связь — продолжается до тех пор, пока нужное действие не будет совершено, а потребное будущее не станет желаемой явью, то есть настоящим».

«Так может быть, время — это нечто большее, а может быть, просто нечто совсем иное, нежели пресловутая «стрела времени». Время — это не желание того же самого, а напротив — это желание чего-то другого, «сила-желания-того-чего-еще-нет». Но что если ничего нового, ничего другого нет — ни зги не видать? Что если все, что мы видим перед собой, вызывает тягостное чувство «уже виденного», «уже узнанного», "уже бывшего«...[...] Отсутствие надежды на новое, на другое — вот что такое «складка времени». Когда ты «находишься на марше», у тебя есть ощущение, что у тебя может быть еще что-то, чего ты еще сам не знаешь, но того, что ты уже хочешь, хочешь сейчас. И у тебя есть эта нехватка. Желание неизвестного — парадоксальный, но, возможно, истинный механизм времени".

«Мозг делает все возможное и невозможное, чтобы не перегружать себя интеллектуальной работой. [...] Наше мышление, сталкиваясь с неизвестным, мучительно пытается перепрыгнуть на что-то уже знакомое, понятное, не требующее дополнительных интеллектуальных усилий, в идеальном случае — в состояние „лобного пациента“, у которого даже вопросов никаких не возникает, не то что необходимости искать ответы на них. [...] Очевидно, что в этой игре „готовых ответов“ и „внутреннего вопрошания“ имплицитно скрыто время: постоянно пытаясь вернуться на круги своя, в мир привычных, уже когда-то продуманных мнений, оценок, ответов, я словно бы соскальзываю в „складку“ — туда, где все уже есть, „всегда так“. [...]

 Мне необходимо усилием воли собирать и складывать в новые конфигурации имеющиеся у меня данные, относящиеся к решаемому вопросу, — управлять, контролировать, организовывать (не случайно Элхонон Голдберг очень точно сравнил мозг лобного больного с оркестром, который покинул дирижер). И все это я делаю в реальном времени: одновременно удержание разрозненных элементов мысли в некоем, еще не сложившемся единстве, поддержание их, так сказать, на плаву моих размышлений, комбинируя их и привлекая новые факты — все это есть активный процесс с ожидаемой целью, когда они-таки сложатся, расположатся в правильном порядке, создадут тот рисунок, который меня устроит. Я движим этой целью, и хотя мне может казаться, что время пролетает незаметно, это именно тот момент, когда мое время действительно существует».

«Будучи в состоянии настоящей озадаченности, когда работает наша „Система 2“, мы не чувствуем, как течет время. По сути, оно для нас субъективно может даже останавливаться — мы вытягиваем из себя (и в себя) информацию, складываем ее, комбинируем, „переплавляем“. Но не надо забывать, что подобная активная работа возможна только в том случае, если мы движимы „нехваткой“, то есть, несмотря на это, само искомое, изыскиваемое решение находится для нас в будущем, к которому мы таким образом оказываемся направлены. Впрочем, есть и еще один временной аспект — это „торможение“ (которое, как мы можем видеть, является по существу полной его противоположностью), на самом деле есть образовавшееся у нас время, время нашей подлинной интеллектуальной работы по созданию чего-то нового, прежде не существовавшего. Сумев озадачиться, мы в каком-то смысле создаем пространство для времени в нашем собственном мозгу — тот самый функциональный центр в лобных долях, где осмысляется вопрос, возникший в нашем сознании. То есть здесь не время что-то делает с нами, а мы сами совершаем акт его создания, и в этом времени есть фактическое существование нас (мы его активные делатели), а не обычное наше время-пре-про-вождение, свойственное „Системе 1“».

«Иными словами, мы не отдаем себе отчета в сложности своего собственного мышления, когда решаем ту или иную задачу. Нам может казаться, что умозаключение, к которому мы пришли, решая ее, является простым, даже самоочевидным, что, например, нет ничего сложного в том, чтобы так понимать историю Древней Греции или психотерапию, так видеть те или иные экономические, политические, социальные, культурные процессы (подставьте сюда любую сферу, в которой вы настойчиво трудились на протяжении 10 000 часов), что мы „просто сложили два и два“. В конце концов, если посмотреть на возможности нашей „рабочей памяти“, мы действительно эти „два и два“ и складываем, но вопрос в том, какие семантические поля (или системы) за этими „два и два“ стоят, в том, насколько была вовлечена наша „Система 2“ в проработку — продумывание, промысливание, проделывание — этих полей (или систем), каждого их элемента. Чем объемнее была эта проработка, тем серьезнее и состоятельнее становится наше мышление (замечаем мы это или нет), и наоборот, чем она была более поверхностной, простой, бессистемной, испрошенной у Яндекса, Гугла или Википедии, тем фиктивнее оказывается и само наше мышление, не захватывающее в себя и не „переплавляющее“ в себе достаточный объем информации, понимания и опыта».

«Изобрести так и не придуманный другими велосипед мне вряд ли удастся, поэтому я предлагаю инструментальный подход — использовать для обозначения той реальности, о которой мы ведем здесь речь (и видимо, интуитивно понимаем, о чем эта речь), словосочетание — „мир интеллектуальной функции“ (или, если угодно, МИФ). „Интеллектуальная функция“, в отличие от функции собственно психической, которая обеспечивает процессы отражения окружающей действительности (прежде всего посредством ее центральных анализаторов), формирует внутрипсихические эквиваленты воспринимаемой нами реальности, ее, можно сказать, функциональную репрезентацию. [...]

Эта репрезентация окружающей нас действительности (будь то ящики, палки или что угодно еще) радикально отличается от оригинала — просто отраженной (воспринимаемой нами) действительности: будучи „оторванной“ от него функционально, она способна сложным образом самоорганизовываться. Вместо простых сигналов она оперирует уже сложными функциями (именно поэтому Л.C. Выготский и А.Р. Лурия говорят о „функциональных значениях“), которые могут, если речь идет о человеке, означаться благодаря языку. Последующая игра означаемых и означающих в нашей индивидуальной реальности создает индивидуальный мир интеллектуальной функции, который, благодаря тому же самому языку (который всегда первичен по отношению к индивидуальному сознанию) и социализации, неизбежно встроен в общий мир интеллектуальной функции (является частью МИФа).

В конечном итоге (если отставить в сторону вопросы социализации, касающиеся судьбы отдельного индивида и зависящие от того, в какой он среде воспитывался) мы получим общий для нас всех мир интеллектуальной функции (МИФ), к которому мы все так или иначе причастны — то есть существуем в нем и, в принципе, имеем доступ к любой его части. Таким образом, мы одновременно являемся носителем этого наработанного цивилизацией „мира интеллектуальной функции“ и влияем на его содержание (каждый в меру своих сил и возможностей)».

«Но можем ли мы так же дистанцироваться от медиа? Можем ли мы взглянуть на то, что происходит в нашей жизни со стороны — то есть во времени? Оказываясь на работе, мы включаем компьютер, приходя домой — телевизор, а садясь в машину — радио, передвигаясь по улице, молодые люди уже не вынимают наушники из ушей и продолжают сидеть в телефоне все свободное от остальной деятельности время. Учитывая все возрастающее потребление медиа-контента (включая общение в социальных сетях, компьютерные игры и т. п.), мы буквально не оставляем себе шанса на блокнот, в котором, предположительно, могли бы записать гениальные мысли, которые, возможно, пришли бы нам в голову, если бы она, в свою очередь, не была запружена безостановочно реплицирующимися мемами и потому имела бы еще некоторых шанс притормозить, чтобы подумать. [...]

Мы перманентно находимся в бесконечности потока этих проб и ошибок, оставаясь полностью поглощенными потребляемой информацией. И неважно даже, насколько эта информация „интеллектуальна“ с точки зрения каких-то формальных критериев, если мы больше не можем совершать интеллектуальной деятельности, не прибегая при этом к постоянной внешней стимуляции, мы обречены находиться в складке времени или даже в его „черной дыре“».