Кризис «Капитала 2.0». Навстречу новой реальности

Сейчас большие тексты не читают, а мой получился неприлично длинным (я, честно, сокращал его изо всех сил), поэтому, с вашего позволения, начну сразу с выводов, а там уж как пойдет — может, и почитаете.

Первое (вполне себе тривиальное): денег в прежнем и привычном нам понимании больше нет, нынешняя экономическая реальность поддерживается валютой под названием «доверие», но валюта эта переживает упадок, от которого уже никогда не оправится.

Второе (методологический взгляд): экономика всю историю человечества представляла собой попытку овладения будущим — через товарный контроль будущего, денежный, через «доверие», а сейчас нарождается новый способ управлять будущим — «ресурс» (определения в тексте).
Третье (собственно, самое важно): «ресурс» (см. определение) — валюта будущего, причем куда более фактичная, нежели деньги (какими мы их некогда знали), но и куда более виртуальная, нежели загибающееся на наших глазах «доверие», в связи с чем я и пытаюсь сформулировать критерии, определяющие сущность «ресурса». К сожалению, пока именно и только это является доступным и возможным методологическим ходом.

Кризис 2008 года, нынешние события на Украине и в Фергюсоне, ИГИЛ и «китайский поворот», а также то, чему мы станем свидетелями в самом ближайшем времени, — звенья одной, хотя и крайне запутанной цепи. Но есть серьезное подозрение, что пока никто толком не понимает, насколько радикальными окажутся эти грядущие перемены. Нам просто этого не представить.

Предваряя текст, я должен, кроме прочего, извиниться перед профессионалами в области экономики и финансов за ту вольность (кто-то скажет — неаккуратность), с которой я буду пользоваться дорогими их сердцу терминами и концепциями. Какие-то ошибки и неточности неизбежны, ведь я рассуждаю как методолог, и поэтому главная моя цель — не экономический анализ, а фиксация ситуации, выявление ее структуры и оценка динамики соответствующих процессов (уверен, что сейчас именно такой анализ и представляет наибольшую ценность). Надеюсь, что все это мне зачтется, на чьи бы мозоли я, по неосторожности, ни наступил.

Приятного чтения.

* * *

В 2008 году мировая читательская аудитория, напуганная волной наступающего кризиса, продемонстрировала ажиотажный спрос на «Капитал» Карла Маркса. Но вряд ли основателю марксизма такое внимание могло бы польстить: сама эта интенция свидетельствовала о предельной неадекватности интересантов, а иметь среди поклонников толпу восторженных идиотов — это, согласитесь, не самая завидная участь.

Искать у Маркса ответы на вопросы об упомянутом кризисе было, конечно, пустой тратой времени: и экономика, и сам мир, который Карл Генрих со всем возможным размахом и тщанием концептуализировал в знаменитых «экономических записках», давно канул в небытие. Маркс был и навсегда останется гением методологии, но его экономическая теория, и тут от всяких иллюзий следует избавиться, безнадежно устарела.

Куда точнее было бы, наверное, обратиться в 2008-м к Жану Бодрийяру (перечитать, например, его полную парадоксов книжку «К критике политической экономии знака»), а также к Фрэнсису Фукуяме времен «Доверия» и «Великого разрыва». Причем их следовало бы читать именно так — сразу обоих, в параллели. И конечно, этот коктейль, снес бы читателю голову, да и к тому же не дал бы ответы на поставленные вопросы... Но, по крайней мере, это было бы чтиво по теме.

Впрочем, сейчас уже и логика Бодрийяра — Фукуямы успела устареть. Время на наших глазах драматически сжимается: мир, где еще совсем недавно царствовали искусственные финансовые инструменты, экономика потребления знаков и прочее бла-бла-бла, стремительно превращается в тень самого себя.
Мы стоим на рубеже очередного кризиса, возможно, несопоставимого по масштабам с предыдущими. То, что будет происходить дальше, по сути является системным «уровневым переходом»: товарно-денежный капитализм Маркса — Энгельса и наследовавший ему социально-знаковый капитализм Бодрияйра — Фукуямы радикально изменили саму структуру современного человеческого сознания, социальную организацию общества и геополитическую ситуацию, и эти изменения с неизбежностью вытолкнут нас в принципиально новую реальность. Через боль.

Так что сосредоточьтесь, запасайтесь берушами и держитесь за поручни.

Мир Карла Маркса — мир «Капитала 1.0» — умер. Категорически.

Маркс изучал и описывал мир, в котором на самом деле имело место фактическое потребление и физический товар, более-менее объективная стоимость и реальные деньги, а также осязаемая рабочая сила и, насколько это возможно, внятные экономические отношения. Не так важно, почему все это стало теперь предметом истории, которую Маркс же, по выражению Луи Альтюссера, и «изобрел», важно понять, что случилось — зафиксировать указанную смерть.

Основа основ марксисткой теории — игра «товара» и «денег», именно из этого отношения рождаются различные «стоимости» (меновая, потребительская, прибавочная и т. д.), а также понятия «труда», «рабочей силы», «средств производства» и проч. Карл Маркс видел перед собой экономическую реальность, в которой совокупному «товару» соответствовала совокупная «денежная масса» — одно непосредственным образом соотносилось с другим, и возникал тот рынок, который, как нам когда-то обещали, «должен все исправить». Грубо говоря, в этой экономической реальности, в этом полностью «вещном» мире еще существовал здравый смысл и хоть какие-то рамки — «деньги — товар», «товар — деньги». Но в середине ХХ века он начал сдавать свои позиции под натиском узаконенного обмана, когда в классический обмен включилась «фикция».

«Эпоха потребления» — название неслучайное (а если и придумалось кем-то случайно, то крайне удачно): оно прямо указывает на степень адекватности (точнее, неадекватности) нашего с вами потребления. Последнее продиктовано ризомой вмененных нам желаний, а не фактическими потребностями человека и потому не имеет более естественных, фиксирующих его границ. Сам товар потерял прежнюю «осязаемость», им стали «знаки»: потребителю больше не так важна «физика» приобретаемого объекта, как важно то, что он значит (как, например, символ экономического статуса, той или иной групповой принадлежности, социокультурного соответствия и т. д.). Иными словами, товары больше не «товары», а представления об этих товарах, вложенные в них же. Что такое «модная» или даже просто «красивая» одежда? Нет, мы больше не платим за одежду (как Маркс с его бесконечными сюртуками), мы платим за это «модно-красивое», то есть за представление, находящееся в наших собственных головах.
Но что в таких обстоятельствах происходит на более высоком уровне экономической иерархии — там, где крутятся основные деньги? Маркс понимал капитал как самовоспроизводящуюся стоимость (конкретно, как совокупность «средств производства» и «рабочей силы»). Сейчас же этой самовоспроизводящейся стоимостью обладают акции, облигации, фонды, страховки, фьючерсы, структурированные ноты, депозиты и даже, например, предметы искусства или недвижимость. Уникальность этого «капитала» заключается как раз в той бесстыдной наглядности, с которой он описывает нашу с вами «потребительскую реальность» — мы, по существу, приобретаем виртуальный товар за виртуальные (поскольку они выключены из реального оборота нашего потребления) деньги. Но даже это безобразие — ничто в сравнении с главным, может быть, сейчас «товаром» — с влиянием: экономическое, политическое, идеологическое, социальное, психологическое и проч. (все разновидности власти) влияние — самый распространенный, дорогой, ликвидный и не существующий в объективной действительности товар. Именно этим товаром, при помощи СМИ прежде всего, торгуют транснациональные корпорации, государства и межгосударственные союзы.

Специфика всего этого нынешнего «товара», относящегося, разумеется, уже к сфере «Капитала 2.0» (Маркс надевает свой сюртук в «20 аршин холста», отходит в сторону и нервно раскуривает сигару) принципиально изменяет само существо «стоимости» и «обмена» — ключевых элементов марксистской теории. Причем стоимость превращается в нечто предельно неопределимое не только по причине виртуализации фактической ценности товара (сколько, например, стоит патриотический настрой граждан или, в действительности, брендовая одежда, пошитая в Бангладеш?), но и по причине виртуализации того, что когда-то называлось деньгами. В Марксовом мире «деньги», как известно, выполняли роль «универсального эквивалента стоимости». Понятно, что с крахом феномена стоимости идея ее эквивалента уже не может быть перспективной. Но ситуация на самом деле куда сложнее.

Давайте попытаемся понять, что такое деньги, когда львиная их доля находится в безналичном обращении. По сути, происходит не движение денег, а движение информации о ситуациях (где «ситуация» — это то, что когда-то могло называться «финансовым положением» того или иного конкретного лица, включая лиц «юридических»). Нам удобнее думать, что происходит следующее: к нам на счет приходят деньги (нам перечисляют заработную плату, мы что-то продаем или берем деньги в долг: ипотека, потребительские кредиты, кредиты на производство и т. п.), а дальше мы расплачиваемся этими деньгами за товары и услуги. Но в действительности все выглядит несколько иначе: наш условный работодатель (или, например, банк) сообщает «к сведению всех заинтересованных лиц», что мы востребованы, а значит, являемся игроком на экономическом рынке, причем с каким-то условным коэффициентом успешности. Далее, уже с учетом этого коэффициента, мы имеем право претендовать на какие-то ценности, находящиеся на рынке (включая пресловутую «рабочую силу»).
Здесь вода становится предельно мутной, поскольку указанные коэффициенты имеют свойство мультиплицироваться, причем подобно раковым клеткам (что, впрочем, совсем не удивительно, ведь мы находимся в области, где никакой физической границы, которая могла бы этот процесс ограничивать, — за исключением неких условностей, принятых в данном экономическом сообществе, — не существует). Чем лучше информация, заявляемая обо мне моим работодателем (или банком, например), тем выше дополнительный коэффициент, на который я могу рассчитывать. Постепенное улучшение моего коэффициента позволяет мне обменивать свои коэффициенты на долю участия в капитале тех или иных компаний, получать право собственности на недвижимость и т. д., и т. п., причем сделать все это множество раз (постоянно «сообщая» о том, как велик мой удельный вес на рынке и как он невероятно прирастает). Все это — в конечном счете и в свою очередь — улучшает мою позицию в общем списке людей, чьи коэффициенты считаются, а считаются они у подавляющего большинства граждан (у лучших из лучших они, как известно, и в самом деле подсчитываются — журналом Forbes, например, — и именно эти люди занимают первые строчки нашего общего рейтинга).

Таким образом, прежняя связь между деньгами как эквивалентом стоимости и товаром как ценностью не существует более в принципе, это лишь пустынный мираж (экономисты, впрочем, придумали как и ему придать вес, через так называемые «денежные агрегаты» — М1, М2, М3, L). Все пункты Марксовой доктрины, что мы, мол, возьмем все деньги и все товары, все друг с другом соотнесем и что-то там получим, не имеют к нашей экономической реальности категорически никакого отношения. Последний раз этот фокус провернул Шарль де Голль, заставив США обменять их макулатуру на золото, после чего ФРС задраила иллюминатор на своей подводной лодке навсегда, а в 1971 году президент Никсон официально сообщил, что всплытия более не последует. То есть реальность переменилась окончательно и бесповоротно: сейчас какая-то информация обменивается на какую-то информацию, а не товар на деньги и уж тем более не товар на товар, ведь и существо последнего больше невозможно верифицировать — что там сам товар, а что технологии и «знаковость», заключенные в нем, а еще важнее, не становишься ли ты сам «товаром» (как «пользователь», «абонент», «подписчик», «зритель», «фанат», «заемщик» и т. д.) в момент покупки чего-либо (то есть не покупают ли тебя самого в тот момент, когда тебе кажется, что ты что-то приобрел). Но откуда черпается вся эта распрекрасная «информация», ведь, в конце концов, какой бы она ни была, даже ее надо откуда-то вычерпывать? В реальности виртуальностей никаких проблем с этим, по понятным причинам, нет.

В современном мире все материальные ресурсы оценены в деньгах (коэффициенты к коэффициентам): земли, их недра, вся движимая и недвижимая собственность, вся инфраструктура (включая дороги, мосты и прочие объекты), весь транспорт (наземный, железнодорожный, воздушный и водный), все производства, включая скот, сельскохозяйственные насаждения и промысловые территории. Кроме того, измерены деньгами вода, леса, а также воздушные коридоры, радиочастоты и орбиты для спутников, не считая объектов и предметов культуры, стоимость которых несопоставима с их, грубо говоря, физической ценностью. Разумеется, все эти «товары» не могут быть одновременно выставлены на продажу (в противном случае они бы, буквально, ничего не стоили, а еще точнее, они бы имели катастрофическую отрицательную стоимость, обусловленную издержками владения — посмотрите на цены недвижимости в Детройте), однако все они, вместе с тем, существуют в упомянутых коэффициентах: наше финансовое состояние, равно как и финансовое состояние предприятий (а отчасти и государств), определяется не из этой фактической — нулевой (или даже отрицательной) — стоимости, а из ложной — «рыночной». Впрочем, Найл Фергюсон куда лучше меня иллюстрирует этот глобальный обман в своем блестящем «Восхождении денег».

Стоимость компаний и ресурсов, а также соответствующих финансовых производных (взаимно друг друга умножающих) рассчитывается, как и наши с вами индивидуальные коэффициенты, по таким же фиктивным показателям: за основу берутся математические модели и абстрактные мультипликаторы, отражающие не фактическую стоимость «бизнеса», а будущую, то есть еще не существующую стоимость — исходя из той прибыли, которая теоретически «должна возникнуть» в будущие периоды, но которая, при этой оценке, виртуально существует уже сейчас. Данные «оценки» позволяют собственникам соответствующих компаний и ресурсов весело сообщать «всем заинтересованным лицам», что их коэффициент заоблачен, а потому они готовы к следующей итерации роста, то есть к новому кредитованию. Так формируется «материальная база» для перманентной инфляции денежной массы, которая дальше с тем же успехом многократно реинвестируется в столь же фиктивные, по существу, ценности.
Наконец, сверху всей этой «денежной» пирамиды находятся государства с их центральными банками, кредитно-денежной политикой, внешними и внутренними долгами, реинвестированными «фондами» и «резервами», эмиссиями национальных валют, валютными коридорами, социальными обязательствами, ГИФами и инвестициями в инфраструктурные проекты, военными бюджетами, инфляцией и формально математически рассчитываемым ВВП, то есть представляют собой самые большие информационные пузыри, которые так же, как и мы с вами, простые граждане, находятся во взаимном сговоре. Причем именно государства и являются тем центром (центрами), который санкционирует и одновременно скрывает всеобщий самообман и гарантирует ничем не обеспеченный долг, захватывающий и мультиплицирующий будущие периоды, то есть фатально приумножающуюся инфляцию денег как таковых. В конечном итоге, хотя в обиходе мы и продолжаем пользоваться деньгами, как если бы они были таковыми, эти «деньги» из нашего обихода составляют лишь самую незначительную часть того, что считается деньгами — теми самыми играющими друг с другом в математику «коэффициентами ситуаций». В общем, все это — один большой, точнее, даже не большой... гигантский долг.

Но отставим чуть в сторону этот финансово-математический шабаш и вспомним о любимом Марксом товаре — «труде» нашем. Согласно основателю учения своего имени, труд в виде рабочей силы приобретался некогда капиталистом с тем расчетом, чтобы впоследствии получить с его помощью и присвоить себе возникшую «прибавочную стоимость». Однако же в ситуации, когда вся экономика производств определяется заемными средствами, реинвестированными в производство, а фактический доход работника — в значительной степени теми заемными средствами, которые он получил в кредитных организациях, будучи просто трудоустроенным, считать его «рабочей силой» в прежнем понимании этого слова невозможно. Даже если «прибавочная стоимость» на части каких-то производств, по бумагам, и возникает, она полностью перекрывается фиктивной денежной массой совокупного долга, циркулирующей в обороте тех же предприятий. То есть, при всем желании, здесь нет никакого выхода ни в какую соотнесенную фактичность, а значит, и границ для инфляционной экспансии.

Похороны известного нам мира — мира «Капитала 2.0». Литургия.

Думаю, что все это объясняет, почему в 2008 году надо было читать не Маркса с Энгельсом, а Бодрийяра с Фукуямой. Обратимся к ним...

Жана Бодрийяра упрекают в парадоксальности и даже антинаучности взглядов, ведь концы с концами в его теориях вроде бы не сходятся, причем драматически. Но именно в этом несхождении и состоит реальность, которую он описывает — реальность «симуляции» и «симулякров». Здесь действительно одно с другим «не бьется» никак, но это именно тот самый случай, когда следует воскликнуть старорусское: «Нечего на зеркало пенять, когда...». При всей своей странности, эта бодрийяровская формула несхождения, а точнее, даже радикального расхождения теоретических концов и есть модель современной экономики «Капитала 2.0» (остается только удивляться гению Бодрийяра, описавшего эту реальность еще аж в 1972 году, то есть задолго до появления основных симптомов болезни): фактически речь идет о полной трансформации самой сути товара, что не позволяет думать о нем в прежней логике «обмена», «стоимости» и т. д.

С другой стороны, можно было бы, наверное, усомниться и даже возмутиться: мол, если реальность в действительности такова, то как вообще все это расхлябанное безобразие держится на плаву? И именно на этот вопрос отвечает заряженный парадоксальным, хотя и объяснимым американским оптимизмом Фрэнсис Фукуяма (объяснимым — потому что американским): все дело в «доверии». К сожалению, политэкономическому таланту Фукуямы не хватает геополитической смелости — его исследования всегда тяготеют к региональности, а потому разрабатываемые им концепции вроде как касаются отдельно взятых сообществ внутри глобальной системы, а не системы как таковой. 
Понимаю, что ответ выглядит, мягко говоря, несерьезным — слишком уж велики ставки, но другого гвоздя на нас, к сожалению, нет, и, судя по всему, Фукуяма прав (что оптимизма — особенно нам, россиянам — не прибавляет). Только прислушайтесь к сводкам экономических новостей — это слово, хоть и незаметно (слишком уж оно стало привычным), звучит в них постоянно: банки, компании и целые государства перманентно борются за доверие (которое непрестанно и невротично колеблется) вкладчиков, инвесторов, кредиторов и т. п., доверие к валютам фактически определяет современную геополитику, доверием живы и биржи, и фонды — в общем, вся современная экономика. Падение доверия и полный финансовый крах — это теперь фактически синонимы (если не тавтология). Сами по себе товары и деньги — без этого «секретного ингредиента» — уже более не стоят ничего, полный нуль. Вот почему современная валюта рынка — это не деньги, а деривативы того же самого «доверия» — в первую очередь, кредитные рейтинги, в качестве эмитентов которых выступают международные агентства (Standard & Poor’s, Moody’s, Fitch Ratings и др.) и не международные тоже. Но это лишь верхушка айсберга, ведь есть еще и доверие — порождающее стоимость — к публикуемой финансовой отчетности, государственной статистике, заключениям аудиторских компаний, мнению всяческих комиссий (все на свете лицензирующих и сертифицирующих), а также научным исследованиям, социальным опросам и т. д., и т. п. в прогрессии. Но и это все — лишь малая часть общей системы «Капитала 2.0», имя которому — «доверие».

Так стоит ли нам читать Маркса (по крайней мере, в качестве экономиста-теоретика), учитывая тот факт, что в его многосотстраничном «Капитале» слово «доверие» упоминается лишь однажды (причем в цитате из отчета «английских фабричных инспекторов»), а в упомянутых современных нам новостных сводках — через абзац? С другой стороны, разве не свидетельствует этот нервный припадок обсуждения «доверия» о том, что уже и для «Капитала 2.0» настали непростые времена? Законы психологии должны работать в любой части вселенной, образованной этой психологией, а потому, поверьте мне как профессиональному психотерапевту, если с вами стали вдруг навязчиво говорить о доверии (сколь угодно деликатно и даже убаюкивающее) — вам перестали доверять.

Но давайте вслушаемся в слова Стивена Кови-младшего, который, четко следуя конъюнктуре (они с отцом большие этого дела мастера — чувствовать конъюнктуру), строит свою новейшую парадигму «экономического консультирования» уже не на семи-восьми навыках эффективности, о которых столько твердил Кови-старший, а на понятии «скорость доверия», называя доверие «прагматическим, материальным и работоспособным активом, который вы можете создавать, причем гораздо быстрее, чем могли предположить». Главное здесь — это формулировка «материальный актив», а вот то, что заставляет поежиться, — это специфика его производства: «создать быстрее, чем могли предположить». Действительно, если доверие стало универсальной валютой и по сути универсальным эквивалентом стоимости, то возможность «создать доверие», да со скоростью, которую «сложно предположить», вызывает явные ассоциации с «нелегким трудом» фальшивомонетчика. Впрочем, Кови — ни старший, ни младший — не виноваты, они, видимо, просто по наивности называют вещи своими именами.

Конечно, все финансисты мира эту правду знают, но всячески игнорируют — кто-то рассудочно и вполне осознано, кто-то бессознательно вытесняя психотравмирующие переживания (спасибо психоаналитической теории), кто-то по механизму «стокгольмского синдрома», а кто-то просто предпочитает об этом не думать, — но их работа, к сожалению, одно сплошное надувательство (деликатность этого слова подсказана устоявшимся понятием «мыльного пузыря»). Нет, не то чтобы они специально хотели кого-то облапошить (такие, впрочем, наверное, тоже есть), просто их личный доход — зарплаты, бонусы, опционы, акции, золотые парашюты и черт знает что еще — зависит от успешности цифр в годовой отчетности, плюс совокупного роста мирового финансового рынка. За хорошие цифры им платят, за плохие — нет, но при этом они же эти цифры и формируют! То есть это как выписывать самому себе зарплату...
Задайте себе эти и еще тысячу других вопросов вокруг да около — например, о том, что будет с экономикой и простыми гражданами, если не загонять экономические показатели вверх, то есть сколько будет потеряно рабочих мест, сколько конкретных лиц лишится конкретных благ, если показатели поползут вниз и случится очередной кризис... В общем, логика самооправдания тут примерно такая: кого они обманывают, если всем в результате хорошо (или, например, лучше, чем могло бы быть)? Наконец, все эти прекрасные финансисты находятся ведь не в какой-то безвоздушной среде, а среди себе подобных, и если правила игры таковы (и все все-таки по существу быки, а не медведи), то нельзя отойти в сторону и сказать — мол, это неправильно, я так не играю. Тебя тут же вычеркнут из числа приглашенных, причем с прибытком и вне всякого сожаления. То есть сами финансисты — заложники своей же пирамиды — виноваты все вместе, осознают вину, но по отдельности могут (и неизбежно будут) продолжать грешить, в соответствии с прикупленной индульгенцией. Ну и, в конце концов, среди самих себя — у них там, в этой финансовой олигархии — дураков нет, все всё понимают, рука руку моет и т. д. То есть в чем обман-то, если они все друг друга поддувают в рамках установленных правил? Нет, финансисты не обманщики, они в каком-то смысле по части своей лжи даже добрые самаритяне. Что, впрочем, не отменяет того факта, что вся современная валюта — «доверие» — зиждется на обмане.

Мы до сих пор не знаем, чем принципиально мозг человекообразных обезьян отличается от человеческого, но вот что мы знаем точно: главный и первый способ доказать, что обезьяна разумна, — это дать ей в эксперименте шанс кого-нибудь осмысленно и продуманно обмануть. Исполняют на отлично. Увидев эти эксперименты, сомневаться в разумности приматов не сможет даже папа римский. Но это лишь первая ступень человечности — да, обман, но что поделаешь? — родовая эволюционная травма, в каком-то смысле. Высшая же ступень кажется еще более забавной: как показали специальные исследования, студенты-экономисты лидируют среди студентов других направлений по «недоверию» (то есть, добавлю от себя, всегда подозревают окружающих в обмане, а значит, и сами готовы к соответствующим действиям). Странно ли, что молодые люди именно с этими психологическими качествами выбирают финансовый сектор? Что представляет собой финансовый сектор, если такие люди его выбирают? И наконец, насколько надежной нам следует считать систему, валютой которой является «доверие», а акторами — лица, склонные к обману и уверенные в том, что их всегда пытаются обмануть?

Что ж, самое время взглянуть на выводы тщательных и системных исследований феномена «доверия», проведенных товарищем Фукуямой. К каким умозаключениям он приходит? Во-первых, доказывает Фукуяма, доверие как физическое близкодействие распространяется только на очень ограниченный круг понятных нам людей: семья, профессиональная команда на предприятии, религиозное объединение и т. д., и чем шире этот круг, тем сила «доверия», напротив, слабее. Во-вторых, какой бы ни была группа, всегда обнаруживаются индивиды (не верящие в «добро», «Бога» и оправданность «общественного договора»), которые стремятся нарушить соответствующие правила (студенты-экономисты вместе с шимпанзе-обманщицами нарочито нам подмигивают). В-третьих, для того, чтобы «доверие» работало, необходима иерархия — такова уж, надо себе в этом признаться, наша природа: если над нами никто не стоит, и нам, соответственно, некого «побаиваться», мы, даже не будучи социальными девиантами из второго пункта, вряд ли станем следовать правилам слишком усердно (все это тоже доказано в экспериментах социальных психологов).

Так, может, прав был Фукуяма, ограничивая себя при исследовании «доверия» региональным принципом? Взгляд с другого, более высокого — финансового — этажа начисто лишает «доверие» каких-либо положительных коннотаций: то, что для китайской патриархальной семьи благо (о чем нам Фукуяма и рассказывает), ахиллесова пята и ящик Пандоры современных финансовых рынков. Когда сопоставляешь выводы Фукуямы с устройством глобальной мировой экономики, и вправду, становится не по себе. На секундочку представьте себе тех, кто стоит на вершине этой иерархии (той самой, фукуямовской)... Что они думают о «доверии» и как они им пользуются? Что вообще — какие «моральные принципы» и какие In God we trust, написанные на макулатуре, — способно удержать их в рамках какой-либо добропорядочности, учитывая деньги, стоящие на кону? Впрочем, с некоторых пор это даже не вопрос денег (указанным лицам лучше других известно, что циферки на электронных счетах — абсолютный и дешевый блеф), это вопрос амбиции, азартной игры — чего-то совершенно новенького в рамках экономической теории. Нет, конечно, на рынках играли всегда, но сейчас, играя миллиардами долларов, никто даже не задумывается о том, какие это на самом деле огромные деньги, то есть это больше никак не связанная с реальностью компьютерная игра с запасными жизнями.
Первым предвестником скорого конца «Капитала 2.0» стал печально известный фонд Long-Term Capital Management (его историю рассказывает Роджер Ловенстайн в книжке с говорящим названием «Когда гений терпит поражение»). LTCM использовал инвестиционную стратегию, разработанную, что само по себе примечательно, двумя лауреатами Нобелевской премии — Робертом Мелтоном мл. и Майроном Скоулзом (они, кстати сказать, одновременно являлись и участниками LT). Причем стратегия эта держалась в абсолютном секрете: не в курсе были ни инвесторы, ни даже брокеры (вы задумайтесь, насколько абсолютное, слепое и глупейшее доверие!). А суть этой стратегии состояла в банальной спекулятивной игре на свопах и спредах с использованием огромного кредитного плеча. Когда фонд сделал ставку на сближение спредов по европейским гособлигациям (Европа как раз готовилась к переходу на единую валюту), он показал годовую доходность почти как у МММ, но когда последовал азиатский кризис 1997 года, а потом и российский 1998-го, LТ был вынужден действовать активнее, чем обнаружил свою инвестиционную логику, и рынок тут же сыграл ровно тем же способом, но уже против LT. Это был удар наотмашь: с математической точностью рассчитанные спреды и свопы, порождавшие доходность из ничего, на предельной «скорости доверия» превратили в прах компанию с активами в 100 миллиардов долларов.

Опыт LTCM показателен по многим причинам, но, возможно, главная из них: доверие (по крайней мере в сфере финансов) — сила столь же могущественная, сколь и неуправляемая, то есть вы вообще не можете это контролировать. Собрать на рынке 100 миллиардов под имена нобелевских лауреатов и потерять их там же по совершеннейшей же, надо признать, глупости (слепому доверию к математическим моделям!) — это и есть новая реальность «Капитала 2.0». Прежний товар, прежние деньги, условно говоря, существовали физически, а потому не могли исчезнуть все и сразу: даже падая в цене и покупательной способности, они создавали некий тренд, как-то вокруг него колебались — это был процесс, предоставлявший возможности для маневра. Но с доверием ситуация принципиально иная: оно подвержено тотальной и мгновенной инфляции. Когда мировые рынки добровольно шли в заложники к этому принципиально новому (в противовес Марксовым деньгам) универсальному эквиваленту стоимости — к фукуямовскому доверию, — они были буквально счастливы: жить в мире доверия — разве это не прекрасно! Но никому и в голову не пришло, насколько этот новый универсальный эквивалент стоимости окажется уязвимым для собственной инфляции — мгновенного обесценивания. Вот что на самом деле значит «скорость доверия», являющаяся очевидно двунаправленной, о чем, впрочем, Кови, кажется, совершенно не в курсе.

Играть на доверии пытались еще несколько раз — например, печально известный «пузырь доткомов» (ошеломляющий рост капитализации интернет-компаний, не приносящих и часто даже в теории не способных принести существенной прибыли). Но тогда, в самом начале 2000-х, круговая финансовая порука, являющаяся сущностью нового «Капитала 2.0», еще не достигла предела и пузырь поспешил лопнуть, едва надувшись. Однако, «скорость доверия» — штука сильная, так что с тех пор постигшая нас глобализация (всеобщая финансовая взаимозависимость) действительно стала тотальной. Чтобы представить себе эффект глобализации с предельной наглядностью, я воображаю судьбу двух маленьких островов, затерявшихся в мировом океане: древние рапануйцы могли что угодно вытворять со своим островом Пасхи, могли самоуничтожаться, как им заблагорассудится, и это не значило для мира ровным счетом ничего, однако крушение всего лишь трех исландских банков в 2008 году — вообще, островочек на островочке — нанесло колоссальный удар по всей мировой экономике.
Мир, который все мы когда-то знали, пережил процесс полной оцифровки — он унифицирован и превращен в модель самого себя, что обеспечило абсолютно беспрепятственное движение обмена взаимными долгами. Всякие «физические ограничения», которые еще хоть как-то существовали в «Капитализме 1.0», в новом — цифровом — мире были полностью стерты. Как писал в «Симуляции и симулякрах» Жан Бодрийяр: «Территория больше не предшествует карте и не переживает ее. Отныне сама карта предшествует территории, именно она порождает территорию». Иными словами, не фактическая экономика порождает теперь финансовую сферу, а как бы отражающая ее финансовая сфера определяет экономику, по сути и является ею, но уже вне всякой фактичности, параллельно этой фактичности — в мире виртуального. Естественно, что это изменило саму суть «капитала», но осознать этого мы не успели (оставаясь в плену своих прежних представлений о «деньгах», «стоимостях» и т. д.) — все произошло буквально за одно десятилетие начала ХХI века — от пузыря доткомов мы смело шагнули к казавшемуся поначалу почти фатальным кризису 2008 года.

Инфляция доверия началась весело — с прогнозной оценки роста экономики (до этого она росла шесть лет кряду), что повлияло на цены сырьевых товаров. Возникшие спекуляции на фьючерсах загнали их на самый вверх (по некоторым позициям рост наблюдался в разы), это в свою очередь привело к росту цен. Финансовый рынок натолкнулся на собственную мину замедленного действия: на фоне роста экономики американские банки, привлекая клиентов, выдавали ипотечные кредиты под крайне низкие начальные проценты, и, соответственно, эти бумаги выглядели предельно ликвидными (просрочек-то по ним, по понятным причинам, не наблюдалось) и были собраны в КДО («коллатерализированные долговые обязательства»), которым был присвоен рейтинг надежности Triple А (как у гособлигаций США). Когда же на фоне роста экономики цены выросли, а американским гражданам настал момент начать платить за ипотеку, у тех самых граждан возник, так сказать, конфликт интересов: или что-то потреблять, или платить по ипотеке. Разразился чудовищный финансовый кризис, который немедля обрушил все возможные рынки: шутка ли, проблемными оказались бумаги с рейтингом ААА, которые именно по этой причине оказались во всех возможных мировых фондах и пакетах ценных бумаг! Карточный домик разлетался с присущей ему «скоростью доверия»... Дальше ситуацию лишь шлифовали катастрофическими прогнозами финансовые аналитики, трейдеры, валютные спекулянты и прочие агенты информационной экономики.

Как мы понимаем, непосредственно в экономике (если все еще, по старинке, понимать под этой самой экономикой реальный сектор) даже к началу 2009 года не произошло еще ничего в принципе — нефти (равно как и газа, меди, золота, урана, включая калийные удобрения) не стало ни больше и ни меньше, закредитованые в Штатах дома не были разрушены ветхозаветным потопом, производственные мощности предприятий, в принципе, какими были, такими и остались (причем, надо полагать, пребывают примерно в таком же состоянии и по сей день). Но, несмотря на это, мир драматично стоял в непосредственной близости от вселенского Апокалипсиса: люди фактически, благодаря невероятной «скорости доверия», лишались состояний, работы, домов, снова поползли вверх показатели завершенных суицидов, а книжки «доктора Курпатова» о депрессии стали срочно переводить даже в моей любимой и, в принципе, крайне нерасторопной Греции. Смех смехом, но мы по-настоящему рисковали утонуть, просто наблюдая за этой смертоносной бурей в стакане воды.

Впрочем, было у этой, так рано покинувшей нас, экономики «Капитала 2.0» и свое — киношное, по существу, — очарование. Тут нам стоит в очередной раз вспомнить и поблагодарить Бодрийяра за понятия «территории» (реальность, фактичность) и «карты» (представления, информация): кризис 2008 года как возник из ниоткуда, просто по информационной «случайности» (не на «территории», а на «карте»), так и рассеялся исключительно по причине информационных шагов, на сей раз, правда, не трейдеров и финансовых аналитиков, а глав государств и правительств. Все они дружно пособирались в разных местах (о чем нам докладывали все возможные СМИ) и клятвенно заверили непонятно кого, что погибнуть миру они не дадут, все зальют деньгами и жизнь наладится. 
Какими деньгами и кто кого в конечном итоге «заливал», думаю, навсегда останется тайной. При этом совершенно понятно, что никакие фактические деньги никуда не были ни залиты, ни перенесены, ни утрамбованы там. Откуда бы они вообще взялись?! Словно бы они не существовали до этого в экономике, если в принципе могли в ней существовать. Да, было продемонстрировано (информация) движение финансовых средств (информация) в ожидаемом направлении (информация) — и этого оказалось вполне достаточно (информация), чтобы ситуация нормализовалась (информация). В крайнем случае какие-то виртуальные нули обновились в каких-то виртуальных базах данных — коммерческих банков, казначейств, резервов и т. д., и т. п. Но это, если вдуматься, вообще не играет никакой роли, по крайней мере, без соответствующего «объявления» данный факт ничего бы не изменил.

Скажу еще и по собственному опыту генерального директора: именно в 2009 году (в России основная волна кризиса пришлась на 2009 год), благодаря «чудовищному», «разразившемуся кризису», подведомственная мне компания продемонстрировала самый существенный рост по всем показателям — доходам, рентабельности и чистой прибыли — за всю свою, теперь уже семилетнюю, историю. Нет, я не шучу: апокалиптическая информационная завеса была настолько убедительной и реалистичной, что трудно было не воспользоваться этой потрясающей возможностью радикально сократить издержки, выйти на новых заказчиков и даже переверстать производственную схему. Кто будет противиться этому «спасительному шагу» перед лицом «вселенской катастрофы»?! Никто. Конец дискуссии, переходим к делу. Должен заметить, в этом упражнении не было никакой финансовой спекуляции, игры на свопах и спредах, я не просил мне доверять — ни прямо, ни косвенно, никого ни в чем не убеждал и, более того, ничего не закладывал, я просто предложил новый рисунок («карта») реальности («территория») и воспользовался этим ресурсом (в точности по Алену Бадью, когда он говорит о создании «нового вымысла», используя теорию множеств как призму понимания реальности).

Да, эти процессы происходили и на макроуровне (заявления глав правительств о предоставлении неограниченных объемов ликвидности и прекращении кризиса), и на микроуровне — посредством таких вот генеральных директоров, которые заставили кризис 2008–2009 годов поработать на свои компании. И все это написано у Бодрийяра, только нужно внимательно читать: отношения «карты» и «территории», как и пресловутая «скорость доверия», двунаправленны. Если ты способен прочертить на «карте» желаемую схему (не вообразить, а именно физически создать ее на «карте»), то реальность («территория») будет вынуждена подчиниться (это что-то вроде эффекта «кротовой норы», знаменитая «червоточина» пространства-времени). Но только в конце 2008 года мы узнали, что это такое применительно к экономике и как это работает: дело в том, что «карта», поскольку сама по себе она существует физически, так же принадлежит «территории», и если рассматривать «карту» именно в таком качестве, то у вас появляются неограниченные возможности влияния на саму «территорию». Вот почему все, кто был в 2008 году в плену «карты» (с ее «скоростью доверия» и прочей требухой «Капитализма 2.0»), проиграли тем, кто оказался на стороне «территории». Эта специфическая (вовсе не рабоче-крестьянская) приверженность «территории» и есть новый «Капитал 3.0», валютой которого стал «ресурс».

Границы мира: новый словарь — ценность, потребность, время.

Теперь мы на время отвлечемся от экономической и финансовой эмпирии, чтобы посмотреть на происходящее, изменив привычные, усвоенные нами границы языка, которые, как когда-то писал Людвиг Витгенштейн, определяют границы нашего мира. Скажу больше, если мир, действительно, изменился, мы просто обязаны перекроить устоявшиеся лингвистические границы. Существо дела от этого не пострадает, однако, оно явится нам иначе, и возможно, куда более потребным образом, нежели до сих пор. Нам необходимо новое понимание того, что происходит, а попытки продолжать думать, используя язык, данный нам миром, давно и нарочито почившим в бозе, затея предельно идиотическая. С тем же успехом можно пытаться сформулировать теорию относительности или второй закон термодинамики, пользуясь звуками, которые достаточны гулящему младенцу, чтобы высказать все, что он думает об окружающей его действительности.

Вот уже 20 лет мы с профессором Анатолием Николаевичем Алехиным занимаемся разработкой инструмента работы с реальностью, который назвали «новой методологией». Особенностью этой новой методологии является обращение к сущности рассматриваемых процессов — то есть, к тому, что, грубо говоря, происходит на самом деле, то есть, глубже тех уровней существования, где мы фиксируем то или иное овеществление (формы проявления) процессов и их опредмечивание (концептуализацию). Рассказать новую методологию в «двух словах» я, при всем желании, не смогу, поэтому попытаюсь показать этот эффект на некой аналогии.

Сферой психики (с точки зрения науки, разумеется) занимаются психологи, психотерапевты и психиатры (это, кстати сказать, наша с Анатолием Николаевичем базовая специализация): психологи концептуализируют информацию, которую получают в своих исследованиях (что-то пытаются разглядеть в создаваемых ими метамоделях и полученных статистических таблицах), психотерапевты непосредственно работают с фактическими проявлениями тех или иных процессов и, насколько это возможно, оказывают на них влияние, а вот психиатры (и это самая беззаботная специальность из перечисленных) решают, по большому счету, один-единственный вопрос — сошел с ума человек, или нет (то есть, они должны понять суть происходящего, и этого для них вполне достаточно, потому что остальное — детали, содержание которых почти не влияет на логику последующих действий врача-психиатра). Конечно, я известен как психотерапевт, а Анатолий Николаевич возглавляет кафедру медицинской психологии в СПб ГПУ им. А.И.Герцена, но оба мы прекрасно отдаем себе отчет в том, что и психотерапия, и психология напрочь лишены эффективности и какого-либо смысла, если психотерапевт и психолог не имеют, прежде всего, ответа, получением которого занят психиатр — о сути того самого процесса, который нам так или иначе предъявлен пациентом, а потом нами же и объяснен. Поверьте, если психотерапевт примется за лечение психоза, «разоблачая», как ему кажется, бредовые «когниции» своего пациента, а психолог начнет анализировать галлюцинации как факт восприятия — толку от этого, прямо скажем, будет маловато. 
Теперь, опуская долгие объяснения и тысячу разных нюансов, давайте обратимся к сущности процесса, который мы привыкли называть экономикой (имея в виду при этом, в первую очередь, политическую экономию). Во многом благодаря уважаемым классикам, мы оказались в заложниках у сложносочиненной языковой игры, посвященной «товару» и «деньгам», отражающим наше наличное экономическое бытие — такой хайдеггерианский Daz Man. Но понятно, что и «товар», и «деньги» не существуют в реальности в качестве таковых, в реальности существуют «предметы» (включая услуги, знания и др.), в которых люди испытывают потребность (то есть, некие объективные ценности), и так же какие-то условные фишки, которые выполняют роль эквивалентов стоимости в обмене одних ценностей на другие. И если мы сделаем над собой усилие, чтобы отвлечься от этих затемняющих существо исследуемого нами процесса слов «товар» и «деньги», то увидим, что в основе лежит упомянутая потребность — нечто, вполне очевидное, но вовсе не продуманное должным образом.

Много истрачено чернил на описание того, что сталось с потребностью в «эпоху потребления» (как они исказились фантазмом желания и т.д., и т.п. — см., что называется, Жижека), много дискуссий велось и о том, какие потребности являются объективными (то есть, отражают действительно необходимое человеку), а какие — нет (мол, наносное), и как отделить одно от другого. Но наверное, следовало бы понять, что это вообще такое — «потребность»? Можно, конечно, взять знаменитую пирамиду Маслоу, и убедиться в том, что перед нами почти полный перечень наших ожиданий — тут все, что нам надо, и это то, за что мы готовы платить (трудом, деньгами, доверием и т.д.). Где-то по этому пути своего экономического развития человечество всю дорогу и двигалось, научившись покупать, кажется, все, включая уважение, знание, прекрасное и даже самоактуализацию. Но опять-таки все это не вглубь, а по поверхности. Вглубь — это когда мы понимаем, что потребность — это то самое ожидание: мы не платим и никогда не будем платить за уже удовлетворенную потребность, мы платим и будем это делать лишь за возможность удовлетворения нашей потребности в будущем.

Допускаю, что все это выглядит как какая-то совершеннейшая, лишенная смысла банальность, а на сцену выкатился Господин Очевидность. Но что если, действительно, старт политической экономии дало именно представление человека о «будущем», его желание управлять своим будущим, а еще точнее — гарантировать это свое будущее с помощью тех или иных экономических инструментов?

Вообще говоря, способность представлять («видеть») будущее — это сложный психологический навык (понятно, что мы говорим о времени, которое находится в голове человека — точнее, о способности его мозга разворачивать представления о мире на оси «прошлое-настоящее-будущее»). Эта способность нашего мозга локализуется в лобных долях (самый «молодой» и самый, так сказать, необязательный для нашей жизнедеятельности мозг) и обусловлена уровнем миелинизации соответствующих нервных путей. Нам только кажется, что мы всегда думали о времени так, как думаем сейчас — во взрослом состоянии. На самом деле, этот плод зрел и на разных этапах был разным: лет до 10-ти мы вообще не слишком умели разворачивать время, годам к 12-ти научились смотреть чуть дальше и как-то принимать в расчет последствия собственной социальной активности, и только после 18-ти — строить его, а с 21-го года жить так, словно бы оно уже есть (т.е. представлять его как некую фактическую реальность, несмотря на несомненную иллюзорность этих представлений).

Так, в сжатом виде, выглядит онтогенез времени (развитие функции времени в процессе нашего индивидуального развития), и очевидно, что он является культурно-обусловленным феноменом — то есть специфическое социальное бытие вынуждало соответствующие нервные пути в нашем мозгу миелинизироваться. Но это означает, что и в культуре данная функция — способность к развертыванию времени — возникла и неспешно развивалась на протяжении значительного исторического периода (Михаил Михайлович Бахтин, например, отчетливо зафиксировал эту динамику, анализируя хронотопы романа, начиная со времен античности), и она не одинакова в разных культурах (подробный и крайне увлекательный анализ европейского и китайского «времени», например, принадлежит перу Франсуа Жюльена). Наконец, очевидно, что культуры, которые не справились с формированием развернутой идеи времени, так и продолжают оставаться в весьма примитивном состоянии (иллюстративный пример — индейское племя амондава, живущее в джунглях Амазонки; в их языке нет никаких намеков на «время» — ни самого понятия «времени», ни прочих временных прелестей — прошлого, будущего, дней, месяцев, лет, поэтому засыпая, они, в своем представлении, умирают, а проснувшись, считают себя родившимися заново; тогда как в английском языке, кстати сказать, слово «время» используется чаще, чем любое другое существительное).
Итак, способность к бытию «во времени» (абстрактно-логическом, представляемом) развивалась в культуре постепенно. Еще совсем недавно наши предки жили без идеи «истории» — их прошлое было условным «давеча» и «намедни», а будущее было тем, что наступало, «после заката» или «когда рассветет», и лишь в самом пределе — «когда сойдет снег» или «листья опадут». «Сезоны» в древнем Китае, «Дионисии» древней Греции, «праздник Опет» в древнем Египте и, наконец, наши «Иваны-Купалы» и «церковный календарь» — это был тот временной круг (как правило, годовой), на который, прошу прощения, хватало ума нашим предкам. Вообще говоря, «история» — явление и молодое и новое (если мы говорим о массовом сознании), а потому и будущее, выходящее за рамки актуальных потребностей людей, для них особенно не существовало. Теперь давайте попробуем ответить на вопрос — зачем в таком мире деньги как «универсальный эквивалент стоимости»? Точнее, способен ли вообще человек подобной культуры думать так? Все, что мы знаем о самых ранних кредитно-денежных опытах — в Месопотамии, древнем Египте, древней Греции и др., — свидетельствует исключительно о том, что тамошние «деньги» (то, что мы из современности считаем подобием наших денег) выполняли, скорее, роль фиксации ответственности и обязательств одних людей перед другими, и не рассматривались как хоть сколько-нибудь «универсальный эквивалент».

Давайте приглядимся к древней Греции... В самом центре Эгейского моря — между Элладой и Малой Азией — до сих пор находятся развалины древнегреческого Уолл-Стрит. Это остров Делос — святой клочок солнечной земли, родовое гнездо Аполлона и Артемиды, остров, на котором нельзя было ни рождаться, ни умирать, население которого, однако, превышало двадцать тысяч человек (не считая бессчетных «туристов»). Что же делали все эти людские толпы (достаточно оценить невероятный масштаб делосского стадиона) на малюсеньком каменистом куске суши в пять квадратных километров? Из реальности привычного нам языка ответ звучит однозначно и определенно — они «торговали». Но на центральной улице Делоса сохранился банк — самый настоящий, с кассовым окном и выбоинами для металлической решетки. Какие же у него размеры? Точно не скажу, но на глаз — где-то два на три метра... Мы привыкли говорить: «торговали», «купцы», «богатства», но что все это значит, если банк (а точнее — «сберкасса»), обслуживающая десятки тысяч человек была таких вот микроскопических размеров? Несомненно, что все перечисленные «словоформы» — лишь привнесенные идеи нашего настоящего в радикально не связанное с ним прошлое. Ни один современный посетитель Делоса не может пропустить площадь Гермеса («бога торговли», как мы теперь, нынешними мозгами, называем «посланника богов») — с нее начинается экскурсионная программа, а дальше: пойдешь направо — попадешь в город, пойдешь налево — на территорию бесчисленных святилищ и увеселительных заведений. Так что же происходило на этой площади — античной, как мы теперь сказали, «бирже»? Думать, что там «купцы» «торговали» — значит переписывать фактическую историю. Нет, эта площадь была местом, где люди, съехавшиеся на Делос со всей Греции, обменивали те ценности, которые имелись у них в избытке — например, хлеб, мрамор, древесину и т.д., на те ценности, которых у них, на малой родине, по тем или иным причинам не было — дерево, мрамор, хлеб и т.д.. Приехав развлечься на Делос (ведь это был не только античный Уолл-Стрит, но еще и античный Диснейленд-Лас-Вегас), они попутно решали вопрос удовлетворения своих потребностей на ближайший сезон, может быть, год — пища с ощутимым сроком хранения (масло и зерно), строительные материалы для храма, ткани для одежд и т.д.. Они ехали с конкретными ценностями за конкретными ценностями, а деньги, хранимые в том самом два-на-полтора банке, выполняли роль не столько «эквивалента», сколько «разменного предмета». В стародавние советские времена, когда мы летом, живя на даче, ходили на железнодорожную станцию за покупками, в местной «стекляшке» таким «разменным предметом» были, например, конфеты — купил что-то, а у продавца нет трех копеек на сдачу, и ты берешь конфету, а то и две — и разошлись, детям радость (могли еще дать два коробка спичек вместо одной копейки — в детстве я никак не мог понять, как что-то может стоить полкопейки). Такова роль денег в культуре, которая пытается овладеть будущим на ближайший сезон или год: практически никакая — относительная добавочная ценность. То есть, политэкономия уже есть (одна делосская гавань на сотни кораблей чего стоит!), а нынешние «деньги», то как мы их сейчас понимаем, находились еще в самом зародыше.

Не значит ли все это, что куда точнее смотреть на экономику, как на отношение ценностей и потребностей (где одно определяет другое, а вместе они создают основу для этой самой экономики), нежели как на привычные нам «товар» и «деньги»? То, что мы хотим получить в результате любых обменов — «выйти в это» (по аналогии с формулировкой «выйти в кэш») — это фактическая ценность, необходимая для удовлетворения наших потребностей. Но дальше многое зависит от понимания сути феномена потребности — если потребность связана с представлением о времени, то ценностью становится не только то, что мне нужно сейчас, но и то, что мне может понадобиться в будущем. У моих бабушек (ровесниц Великой Октябрьской Социалистической Революции) в шкатулках хранились украшения, а в сервантах — по набору серебряных столовых приборов.
Славные граждане свободных Афин долгое время не могли понять, что за странная идея у Фемистокла строить флот. Зачем? Первая «История» — геродотовская — возникнет позже, греко-персидские войны еще не начались, то есть, еще никто не знает, что военный флот может понадобиться и насколько он может быть важен. Да, с миелинизацией лобных долей у Фемистокла, а потом и у Перикла, судя по всему, дела обстояли ощутимо лучше, чем у подавляющего большинства их современников. Представьте себе, насколько высок должен был быть уровень абстракции, воспроизводимый мозгом этих государственных мужей! Они, опираясь на свои достаточном примитивные, не подкрепленные инструментально, представления о прошлом, заглядывали в будущее и пытались овладеть им, готовясь на случай возможного нападения персов. Зная все, что мы знаем теперь, это кажется элементарной задачей, но тогда — для тех людей и до того, как все это произошло, — она была сложнейшей. Навык представлять будущее, воображать его, видеть — радикально новая вещь. Да, потом была битва при Марафоне, поход Ксеркса, 300 спартанцев и лишь осознанная на опыте угроза персидского вторжения привела к формированию Делосского союза и его казны, когда 208 городов-союзников собрали на Делосе 460 амфор серебра союзной «казны» (смехотворное, надо признать, количество для античного МВФ, а зная еще страсть греков к преувеличению, — взять хотя бы абсолютно фантастические цифири персидского войска у того же Геродота, — вряд ли этих амфор-талантов вообще было больше сотни). Иными словами, именно благодаря возникновению будущего в головах людей, они начинают понимать суть денег, и именно желание овладеть угрожающим будущим превратило, в свое время, греческое серебро — в «деньги», хотя бы отдаленно напоминающие те, что мы привыкли считать деньгами.

Мы живем в медийном пространстве, у нас нет никаких ограничений по доступу к информации, в том числе, исторической — мы знаем, о том, насколько чудовищна может быть война, но даже в этих условиях социологи фиксируют загадочный феномен — современные развитые общества не только перестали бояться войны, они соскучились по ней! То есть, даже зная, благодаря доступности информации, обо всех ужасах, сопровождающих войну, мы перестаем бояться ее, когда из жизни уходят ее последние свидетели. Каким же было восприятие исторического «времени» в древнем мире — без книг, видения масштаба геополитических процессов и документального кино? Предельно примитивным, но такими же были и деньги. Деньги и отношение к ним — есть зеркало понимания соответствующим обществом истории и его способности к формированию представлений о будущем. Они нужны, как гарант — пусть и предельно ненадежный и виртуальный (о чем, впрочем, человек как правило не догадывается) — возможности получить в этом непредсказуемом будущем те ценности, которые будут нужны человеку для удовлетворения его потребностей в предстоящем. Именно этим обуславливается и важность «эквивалентности» денег (в нынешнем ситуации к этому примыкает, на тех же основаниях, и характеристика «свободной конвертации валюты»), поскольку мы не понимаем, что именно нам в этом будущем может понадобиться, и сколько все это будет стоить. Чем более драматичным представляется нам будущее — «нечего будет есть», «не на что будет жить», «заболеешь, состаришься и никто о тебе не позаботится» и т.д., тем большую потребность мы испытываем в наличии денежных накоплений — «на черный день», «под подушкой», «гробовых». Мы жаждем их, как тревожный больной транквилизаторов.

Вся эта драматургия уже — прямо или косвенно — показана в исследованиях на, так сказать, живом мозге: нейрофизиологи Стэндфордского университета под руководством профессора Брайна Кнутсона выяснили, что принимая решение о покупке наш мозг актуализирует прилежащее ядро — зону, ответственную за предвкушение удовольствия, когда же он видит перед собой чек на кругленькую сумму, активизируется островок Рейля — тот самый, который генерит чувство боли и дискомфорта. Иными словами, за феноменом, который мы привычно считаем «деньгами», в действительности, стоит наше отношение со временем — расставание с деньгами является для нашего мозга почти физической болью, за которой, в свою очередь, кроется наше самонаказание за утрату (с тратой денег) вирутально-защищенного будущего. Если деньги являются для нашего мозга эквивалентом удовлетворения будущих потребностей, а наличие денег гарантирует ему защищенность (они воплощают для него «все, что может понадобиться», включая масловскую любовь и уважение других людей), то, вероятно, нам и надо говорить, в первую очередь, о будущем, а не о «деньгах».

Но будущее — это ничто, его еще нет, а потому оно безразмерно. Сколько нам нужно денег для этого нашего будущего? Можно прикинуть, но тут же возникнут опасения... А что если эти деньги обесценятся, прогорят? Что если, например, в будущем изобретут лекарство от смерти и оно окажется баснословно дорогим? Все это лишний раз доказывает, что в этой игре участвуют не деньги, а время — представление о будущем. Пределы «разумного количества необходимых денег» легко рушатся: будущее — это фантазия и страх, у которого, неизбежно, глаза велики, а потому мозг хочет не просто удовлетворения потребностей, но страховки, гарантии, надежности, то есть — больше и больше денег, как способа овладеть этим будущим, контролировать его. При этом, мы из опыта знаем, что деньги постоянно теряют в стоимости, что их никогда не бывает «довольно»... Именно этот страх перед будущим в «век тревоги» (таким был, по заверениям психологов, ХХ век) и разогнал машину производства денег из ничего. Этому же поспособствовала и гедонистическая идея, связанная с разросшимся фантомом желания — много и быстро заработать, чтобы «ничего потом не делать, а просто жить и получать удовольствие». Если мы принимаем такую тактику (причем, слово «если» звучит в этом предложении уже как издевка), то сколько нам, в этом случае, нужно денег? 
Странно ли, в связи со всем этим, что идея «Капитала 1.0» принадлежит Карлу Марксу — первооткрывателю «континента Истории», как называл его Луи Альтюссер? Ведь уже и «капитал» Маркса, хоть он и зиждется на идее объективно существующих материальных благ, реально определяется не как что-то физически-наличествующее, а как «самовозрастающая стоимость». В этом самовозрастании — то есть, будущем и гипотетическом росте, — и заключается, как пишет Маркс, «жизненный процесс капитала». Вот одна из тех причин, почему мы должны смотреть на Маркса, в первую очередь, как на методолога: динамика капитала от «Капитала 0.0» к «Капиталу 3.0» — это процесс совершенствование способа овладения будущем, в этом заключается сама логика финансов.

«Новая методология», о которой я только что упоминал, усматривает сущностную и универсальную динамику фаз развития любого процесса: крайние его точки (первая и четвертая фазы) характеризуются одним и тем же базовым феноменом (в последней фазе мы, впрочем, видим этот феномен преображенным, вышедшим, так сказать, на новый уровень — за счет того, что он вобрал в себя функцию рассматриваемого нами процесса развития), а две промежуточные фазы, находящиеся по центру (вторая и третья), представляют собой некую трансформацию самой этой функции, примененной к феномену. В рассматриваемом нами случае, то есть, применительно к становлению нынешней финансовой системы, сущностным феноменом процесса является ценность (оборачиваемая, обретающая стоимость и т.д.), а функцией, и это возможно главное, что необходимо понять, — время. Появление, рост представлений человечества о времени (пусть это и звучит странно), и есть эта функция по отношению к феномену ценности.

Функция времени долго набирала силу. Трудно представить, но привычные нам наручные часы вошли в моду только в начале прошлого века, а первые попытки синхронизации времени на разных территориях были продиктованы появлением железных дорог (середина XIX века) и телеграфа (это уже конец XIX века). То есть, это даже не вопрос «истории» как науки (ее новый общественный статус — лишь маркер происходящих с нами изменений) — само время, как осознанный феномен, поступательно овладевало нашей жизнью — в том числе и экономической. Человечество в своем развитии, подобно взрослеющему ребенку, училось думать о времени, разворачивать его, и эта функция с неизбежностью стала менять природу того, что является для человека ценностью. Всякая ценность существует здесь и сейчас, эта же ценность завтра — это уже нечто другое (вполне возможно, что она уже и не будет обладать ценностью, а возможно наоборот — обретет ее, как картины Ван Гога). То есть, появление функции времени в системе оценки феномена ценности меняет саму природу этой ценности. Вкусное рагу — несомненная ценность, но если вы посмотрите на него через призму функции времени, то станет понятно, что оно останется ценностью завтра, только убранное в холодильник, а через неделю — если сейчас его законсервировать. Иными словами, ценность во времени требует других ценностей (холодильников, консервных банок или маркетинга, как в случае Ван Гога), которые помогут ей сохраниться, а возможно, и приумножиться.

Механика рождения нового мира — «Капитала 3.0». Схватки. 

Мы подошли к главному вопросу: как функция (время) меняет феномен (ценность), которую она «развивает» (модифицирует), будучи к нему примененной? Давайте выстроим в цепочку четыре «капитала», которые характеризуют сущность каждого из четырех этапов (фаз) процесса формирования финансово-экономической системы: товар («Капитал 0.0») — деньги («Капитал 1.0») — доверие («Капитал 2.0») — ресурс («Капитал 3.0»).

Когда мы говорим о «товаре», применительно к «Капиталу 0.0», мы, в некотором роде, грешим против истины — нет, это не «товар» в нынешнем его понимании, это фактические ценности, которые, действительно и непосредственно, могут быть обменены на какие-то другие ценности (как «драгоценности» моих бабушек, купленные когда-то за огромные деньги, и которые во времена Перестройки настолько потеряли свою ценность, что вряд ли кто-то из членов семьи сейчас упомнит, что с ними сталось). Такова была экономика славного Делоса (см. об этом в части 3): влияние времени было очень условным (ценности интересовали жителей и гостей Делоса в крайне ограниченной временной перспективе), а потому и соответственно, потребности населения также были весьма ограничены — тебе не надо готовиться со всех сил к какому-то долгому будущему, потому что ты просто не можешь себе его представить (мои бабушки в страшном сне не могли себе представить грядущей Перестройки и как это событие отразится на их накоплениях — ведь были еще и сберкнижки, отдельный предмет гордости).

Лишь в XIX веке, если мы говорим о западной цивилизации, деньги, наконец, стали «деньгами» — самостоятельной ценностью. До этого, разумеется, они использовались и выполняли в экономике обмена важную роль, но они были лишь частью внутри самого этого обмена — ценностью в ряду других ценностей. И ценностью, надо признать, «не первой свежести»: в древней Греции, например, работа классического финансиста считалась недостойной свободного эллина (этим занимались чужеземцы), а в христианские Средние века действовал запрет на ростовщичество (представьте себе это, чтобы понять, как, на самом деле, эти люди относились к деньгам). До самого недавнего времени запасались землями, домами, провизией, оружием и прочими фактическими, физическими, непосредственными ценностями (в конце концов, все их всегда можно было на что-нибудь обменять, если бы потребовалось), а не деньгами. Флорентийский клан Медичи, после того, как его основатели переродились из бандитов в банкиров и научились обходить церковный запрет на ростовщичество, были, возможно, первыми, кто придал деньгам их новое качество — они стали открыто и системно давать деньги в рост, на будущее. Впрочем, успех этого клана был сравнительно недолгим, а добрая и старая Англия, например, сумела поставить на ноги свою текстильную промышленность и металлургию без всякой помощи банков — то есть, без кредитов.
«Капитал 1.0», описанный Марксом, — это то, что непосредственно производит ценности, то есть, средства производства, рабочая сила, плюс финансовый капитал, который использовался как инвестиции в те самые средства производства и для найма рабочей силы. Средства тратились сейчас, а ценности возникали через паузу, необходимую для производства и сбыта товара. При этом капитальные вложения, осуществленные предпринимателем, окупались в еще более длительный срок — и эта долгая пауза (время) должна была существовать у него в голове как факт реальности. Иными словами, он должен был думать о большом отрезке времени, которое еще не случилось, как о том времени, которое в каком-то смысле уже есть. Он должен был научиться полагаться на будущее, которого еще нет (а возможно, и не будет), как будто бы это что-то настоящее, действительное. Он должен был верить своей фантазии (иначе эти представления о будущем и не назовешь) так, как он верил в то, что существовало здесь и сейчас.

Мы уже говорили о разумности приматов, но чего, например, человекообразная обезьяна понять никак не может? Представьте, что мы научили мартышку ездить на примитивном электрическом автомобиле (это не сложно), а затем переходим к изучению правил дорожного движения. Можем ли мы научить ее останавливаться по сигналу светофора? Конечно, это ведь элементарный условный рефлекс — как лампочка для собаки Ивана Петровича Павлова. Все правильно, но есть одна малюсенькая проблема: обученная таким образом человекообразная обезьяна будет останавливать свой драндулет не на стоп-линии у светофора, а в том месте, где она заметит его красный сигнал. Заметит его за десять метров — остановится за десять, а за пятьдесят, так и за пятьдесят остановится. Она не может понять, что это условность, что реальное действие красного цвета начнется для нее только на стоп-линии, несмотря на то, что видит она его уже сейчас. Ее лобным долям, что ты ни делай с их миелинизацией, никак не понять эту хитрость времени — видишь уже сейчас, а остановиться надо будет, когда доедешь до стоп-линии. Ситуация предпринимателя, в каком-то смысле, очень схожая, хотя и обратная: ты вкладываешь сейчас все, что есть, плюс еще берешь кредит и залезаешь в долги, а твоя прибыль — фактическая, «чистая», после всех вычетов — возникнет еще бог знает когда.
По сути, все выглядит так, что «Капитал 1.0» взял будущее под свой контроль — ценности, еще не возникшие в процессе производства, уже, в каком-то смысле, оказались в экономике, как настоящие, реально (пусть и отложено) существующие. Именно эта иллюзия «реальности будущего» и легла в основу следующего капитала — «Капитала 2.0», известного нам, в отличии от предыдущих, и по собственному опыту. Оставалось только ее чуть-чуть подкрутить... В значительной степени за счет информационного бума, информатизации и развития современных технологий («Третья волна», по Элвину Тоффлеру) будущее стало услужливо казаться человечеству не только реальным, но еще и бесконечным, неисчислимо долгим. Если предприниматель «Капитала 1.0» думал об определенном, можно сказать, исчислимом будущем — то есть, держал в голове некий реальный производственно-потребительский цикл, и «товаром», все-таки, оставались реальные ценности (пусть и виртуализированные, потому что, в значительной степени, существующие лишь в несуществующем пока будущем), то на этапе «Капитала 2.0», где граница будущего отодвинулась далеко за линию горизонта, ценностью стал уже даже не тот товар, который будет когда-то произведен, а просто доверие к участнику рынка, как субъекту, который будет способен — в этот самом неисчислимом будущем — платить по своим долгам. Тот факт, что нарастающий навес совокупного долга человечества таков, что «вернуть» его в обозримом будущем не представляется возможным ни при каких обстоятельствах, участников рынка более не смущает — в конце концов, экономисты хорошо знают, что финансовый бизнес делается на процентах, а не на теле кредита (какие бы формы — векселей, облигаций и т.д. — он не принимал).

Итак, сама обозримость нашего будущего уже больше никого не интересует, соответственно, можно отказываться от «золотых стандартов», включать любые «денежные агрегаты» («деньги повышенной мощности»), использовать невероятные мультипликаторы при оценке стоимости компаний и т.д., и т.п. — финансово-экономический сектор неизбежно дуется и исполняется круговой порукой взаимного самообмана. Понятно, что вся эта махина держится исключительно на представлении о постоянном, может быть даже всевозрастающем росте производства и потребления благ — на этом новом нашем и сравнительно молодом представлении о будущем. Но именно в этом месте мы и должны задуматься о потребностях человека, преображенных в новых условиях. Дело в том, что изменилась сама природа ценности: ценность теперь — это более не какие-то объекты материального мира (дома, заводы, пароходы), а то самое «доверие». И к этому тезису надо отнестись со всей серьезностью. О каком росте производства и потребления благ можно говорить, если они более не являются прежней ценностью? Что будет пытаться произвести субъект рынка, кроме доверия, если все остальное этот рынок не интересует, а самого доверия оказывается вполне достаточно для осуществления на нем любых действий? Перед нами сложнейшая психологическая ловушка... И вот лишь несколько важных аспектов.

Во-первых, сознание значительной части «золотого миллиарда» оказалось полностью выключено из производственной логики — если мне доверяют, то какой-то фактический производственный процесс для меня уже неактуален, у меня и так может быть все необходимое — дом в ипотеку, машину в кредит, и все застраховать, чтобы снять с себя всякую ответственность. Это, конечно, ерунда (по крайней мере, кризис 2008 года кое-чему банки научил, хотя, зная логику менеджеров, а тем более продавцов...), но и сам этот способ думать — вовсе не безобиден: необходимость работать и что-то производить перестает ощущаться как необходимость, теряется мотивация, а рентные установки, напротив, взмывают вверх и упираются в потолок — мне нельзя не доверять, поэтому я имею право на необходимые мне блага. При этом, объективных критериев — кому доверять, а кому нет (то есть, кто по-настоящему ценен, а от кого никакого проку не будет, особенно в отдаленном будущем), — в виртуальной экономике, понятно дело, не существует. Но даже если мы и попытаемся их изобрести, они вряд ли убедят того, кто думает, что он бесконечно прекрасен просто по факту своего рождения (а для того, чтобы все поголовно думали именно так, современным гуманизмом сделано все, что можно и нельзя), поэтому, даже несмотря на возможную (не будем нагнетать) абсурдность подобных ожиданий и требований, не следует надеяться, что они не возымеют реальной силы в случае грядущего кризиса.

Во-вторых, и с другой стороны, сами эти материальные объекты — дома, машины и т.д., с учетом их кажущейся доступности, начинают восприниматься не столь уж желанными — какой смысл обо всем этом страстно мечтать, если оно, в принципе, достижимо парой компьютерных кликов (ну, так, по крайней мере, нам говорят: «Есть вещи, которые нельзя купить. Для всего остального есть MasterCard»). Впрочем, потом со всем этим надо что-то делать, как-то за это отвечать, что-то кому-то платить... — очевидно лишнее напряжение. Таким образом, от этих благ легче отказаться, но возникает вопрос — почему они есть у других, причем, в таких гигантских количествах? И важно, что возникает сама идея этих «гигантских количеств», которые «почему-то» не распределены между достойными доверия (то есть, всеми) членами общества. Не думаю, что могут быть эффективны попытки объяснить требующим социальной справедливости гражданам, что, на самом деле, никаких таких закромов с указанными «количествами» не существует — просто так выглядят долги и обязательства другого масштаба.
И в-третьих, чтобы просто ограничиться, попытаемся понять, что в указанной ситуации происходит со временем... Оба приведенных аспекта проблемы (мол, ты можешь смело рассчитывать на все, что пожелаешь, а можешь и обойтись без всего этого — беды не будет) сводятся к психологической ситуации, которая, кажется, не может в таких обстоятельствах не возникнуть — к снижению чувства тревоги. Действительно, если ты добропорядочный гражданин, а институты тебе доверяют, то какой смысл волноваться о будущем? Можно не волноваться. Но вся штука в том, что без этого «волнения» будущего как раз и не может быть — его раздвигает только тревога. Она может быть негативной — страх перед будущем (и соответственно, мы пытаемся подготовиться к возможным угрозам), а может и позитивной — когда ты тревожишься, что не достигнешь поставленной цели (впрочем, без «негативной» тревоги ее и не поставишь), но это детали, которые не так уж важны. Важно то, что «тревога», в принципе, нужна для развертки времени. Если же ты не тревожишься и уверовал в то, что все будет прекрасно, время тут же сворачивается, а вовсе не раздвигает свои границы... То есть, все здание «Капитала 2.0», которое основывается на допущении бесконечности будущего (и бесконечности же головокружительного развития в нем), буквально повисает в воздухе — это не будет работать.

Теперь, для полноты эффекта, давайте представим себе, как все это безобразие выглядит со стороны... Как безобразие, надо полагать. И видимо примерно так, плюс-минус, думают про первый — позолоченный — миллиард оставшиеся пять миллиардов землян. В тот момент, когда наше — западное — время поступательно сворачивается, остается только догадываться, с какой силой и пассионарной мощью оно готовится развернуться в иных культурах, и какой потенциал оно растит там. Этим пяти миллиардам, находящимся пока этажом ниже, явно есть к чему стремиться, и вовсе не факт, что в сложившихся обстоятельствах их заинтригует путь, пройденный прежде европейцами (по крайней мере, так называемые варвары почему-то не стали перенимать нравы древнего — по-гиббоновски падающего и разрушающегося — Рима). Впрочем, жизненная необходимость экономического роста для западного мира, с одной стороны, и снижение реального потребления в нем же, с другой, создают ситуацию, при которой нельзя не инвестировать в эти «развивающиеся рынки», нельзя не предлагать им ресурсы и технологии. Но последствия этих инвестиций, по понятным причинам, невозможно предугадать. Очевидно, что это будет «Четвертая волна», продолжая исчисления того же Тоффлера, идущая на сей раз не изнутри Запада, а с Востока и Юга, чем она, по самому своему существу, будет радикально отличаться от предыдущих трех (первые три — охватывали, эта — четвертая — накроет).

Что ж, пора задаться вопросом о том, к чему привел «на сейчас» процесс развития феномена ценности посредствам функции времени в западном мире. Мне представляется вполне очевидным, что основной тренд этой трансформации заключался в отказе от некой физичности ценностей — в их, так сказать, виртуализации. Ценности, помноженные на время, в некотором смысле, лишились места (это можно образно представить себе, как если бы квант тонким-тонким слоем растянули по бесконечности). Хороший пример, раз уж мы вспомнили Тоффлера, информация — она очевидно является реальной ценностью (активно покупается и продается), но категорически лишена локальности — то есть, она есть нечто, что не только доступно из любого места, но и не занимает (почти не занимает) места, то есть, безразмерна, и в этом кроется опасный подвох. Виртуализация создает иллюзию возможности бесконечного роста (производства, потребления и т.д.), тогда как, в действительности, мы продолжаем существовать в мире, который неизбежно имеет ограничения — и прежде всего, в потреблении (взять для примера ту же информацию — ее потребление ограничено возможностями мозга человека).
Кажется, что мы наткнулись на канторовские градации бесконечности с известным фокусом Георга Георговича по переселению жильцов в забитой под завязку гостинице с бесконечным количеством номеров — из номера в номер, чтобы подселить к ним еще одного, и еще одного, и еще бесконечное число постояльцев. Но если в виртуальной бесконечности бесконечностей Георга Кантора с размещением жильцов (столь же виртуальных) проблем не возникает, то в нашей с вами фактической реальности ситуация несколько иная — мы не можем следовать этой логике, потому что, какими бы математическими моделями в области финансов и экономики мы ни пользовались, неизбежно наступит момент, когда нам придется столкнуться с фактом реальности — жильцов все-таки какое-то определенное число и с номерами в нашей гостинице та же самая ситуация. Столкновение виртуализированной экономики со здравым смыслом, в этом смысле, подобно спору между Расселом, утверждающим объективное существование математической реальности, и Витгенштейном, который считает бесконечность, «пробравшуюся в математику», полной чушью. Потрясая «Принципами математики», Людвиг кричал ее автору: «Рассел, как в этой конечной книге может поместиться бесконечность?!». Рассел, разумеется, счел этот вопрос простой логической ошибкой, но, надо признать, именно с этой «логической ошибкой» наш мир, о котором Рассел в свое время так искренне пекся, столкнулся самым непосредственным образом, и всего лишь через несколько десятилетий после этого разговора. Вполне возможно, что Витгенштейн слегка эксцентричен, но, честно говоря, у него был повод волноваться...

Необходимо отдавать себе отчет в том, что ценность, не занимающая места, не ограниченная, так сказать, естественным ареалом обитания, легко мультиплицируется и в результате этого подвергается элементарной инфляции, теряя при этом, понятно, всякую свою ценность, то есть, она фактически самоуничтожается. Именно это самоуничтожение «доверия» и привело к тем эффектам его максимальной «скорости», которые мы наблюдали в 2008 году. В мире доверия «Капитала 2.0» нет привязки к месту, само это доверие абсолютно диффузно: если ко мне нет доверия здесь, то я найду его там (где-то в другом месте), при этом — и это «там», и это «здесь» связаны друг с другом похлеще любых сообщающихся сосудов. Вся банковая система, обремененная взаимными обязательствами, стала в 2008 году трещать по швам, поскольку ни один из них в отдельности не являлся причиной произошедшего, никто не мог сказать — «это заканчивается на мне», а значит разворачивающаяся спираль кризиса могла не закончиться вовсе. Должна была появиться инстанция силы, обладающая локальностью, местом, относительно которого и по отношению к которому возникшая турбулентность могла бы стабилизироваться. На счастье, такая инстанция силы в запасе нашей цивилизации еще имела место быть — государства.

Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка — «ресурс».

Еще раз о ценности. Зная, как устроен мир (а знание это дано нам нашим нынешним представлением о времени), мы больше не можем доверять ценностям «физическим» — их физичность, как мы могли убедиться, помноженная на время, легко превращается в черепки. То, что вчера было прекрасным «средством производства», сегодня, к сожалению, уже мусор, устаревший и ни на что не годный, «рабочая сила» (к сожалению многих работодателей) в мусор превратиться не может, но все чаще является не капиталом, как завещал великий Маркс, а самыми настоящими, причем перманентными, издержками. Я уж не говорю о «деньгах» и «бабушкиных драгоценностях» — все вокруг, если смотреть на это с позиции времени, вошедшего в наше представление о реальности через парадную дверь, не стоит более ничего. Остается, кажется, только цитировать Екклесиаста: «И взглянул я на дела своих рук, на труды, совершенные мною, и вот, всё — пустое, всё — погоня за ветром, и ни в чем нет пользы под солнцем».

В этом смысле ход с «доверием» — когда доверие обрело статус привилегированной ценности (вместо всей этой устаревающей бренности) — был, вероятно, для нашей социально-экономической и финансовой систем оправданным и единственно возможным. Если мы не можем опираться на будущее так, как мы это, по незнанию, делали раньше, то надо опираться на него как-то иначе — взаимообусловленностью, взаимозависимостью. Базовая идея глобализма — посадить всех в одну лодку — в этом смысле кажется вполне логичной. Но, как это часто бывает с «хорошими идеями» и благими намерениями, при их реализации возникают непредвиденные сложности. То, что кажется поначалу столбовой дорогой к конечной цели, в процессе движения к ней превращается в отчаянное бездорожье и распутицу: изменения, неизбежно возникающие по ходу, влияют на ландшафт, а потому один-другой шаг — и курс должен постоянно корректироваться, а в конечном итоге неизбежно скорректируется и сама цель. Такова логика бодрийяровской «территории», и не следует думать, что эти законы можно нарушить, какими бы «картами» мы ни заручились.

Наш удивительно мудрый организм (за эту мудрость заплачено кровью, которая проливалась сотнями тысячелетий) выработал прекрасный механизм такой постоянной, корректирующей поднаводки — знаменитый «акцептор результата действия» Петра Кузьмича Анохина, оснащенный мощной системой оценочной афферентации и механизмом «обратной связи». Проще говоря, мы с вами (по крайней мере, по части движений) идеальные самообучающиеся машины. Но социальный организм, в отличие от биологического и даже этологического, не един в своих целях и задачах, и похвастаться подобной — идеальной, встроенной в него — системой самонавигации не может.
Конечно, нельзя сказать, что мир в 2008-м — в один год — переменился. Нет, он до сих пор куда более прежний, чем новый. Однако именно 2008-й примечателен явлением еще одного, не виданного прежде, формата ценности: наши новейшие (сформированные этим кризисом) отношения со временем позволили использовать прежний, хорошо известный нам инструмент, но в принципиально новом качестве. Государства и раньше выступали покровителями национальных бизнесов, оказывали им разного рода поддержку, но в 2008 году, оказавшись перед реальностью так называемого каскадного кризиса, решились на нечто большее: фактическая эмиссия денег (понижение процентной ставки, долларовое фондирование со стороны ФРС США в отношении ЦБ ряда стран, включая ЕС), государственные гарантии по кредитам коммерческих организаций и, наконец, национализация ряда крупнейших банков, испытывающих наибольшие проблемы. Грубо говоря, если перевести все это с финансового языка на обыденный, сделка между государством и бизнесом состояла в следующем: то, чем вы занимаетесь, — это деньги, деньги — это фикция, а потому мы напечатаем их в любых количествах, только продолжайте работать и не сейте панику в нашем электорате. Но что если мы заглянем еще глубже, ведь всякое высказывание выражает некие смыслы, сокровенно спрятанные под его затейливыми кущами, — каковы они в данном случае?

Точно так же, как рынки нуждаются в доверии, государства (их правительства) нуждаются в лояльности населения, а для этого необходима его трудовая занятость. Лояльность является ресурсом, позволяющим власти сохранять свои позиции, и для удержания этого ресурса власть использовала принадлежащий ей ресурс влияния на финансовый рынок — печатный станок, госгарантии, национализацию и др. Иными словами, правительства использовали свой ресурс влияния на финансовый рынок ради сохранения необходимого им ресурса — лояльности населения. Возможно, состоявшаяся сделка стала крупнейшей за всю историю человечества: был осуществлен своего рода «обмен» («покупка») одной ценности на (за) другую, но обе эти ценности не были в процессе этого обмена ни предметами, ни конкретными финансовыми обязательствами, ни даже какими-то определенными действиями или даже взаимными услугами. Словно бы вообще ничего не произошло (именно по этой причине может казаться, что этот кризис был остановлен одной силой слова, для чего даже придумали специальный термин — «вербальная интервенция»), просто определенная сила перетекла с одного места в другое, а оттуда, и по этой причине, что-то перетекло в третье, и это третье каким-то ожидаемым образом повлияло на первое. И судя по всему, само это движение некой силы взаимоотношений и является ресурсом.

Раньше, когда в ходу была смитовская «невидимая рука рынка», мы на самом-то деле уже понимали ее как некий ресурс (хотя и не рассматривали в таком качестве): возникновение конкуренции — это ресурс, доступ к потребителю — это ресурс, свободный валютный курс — это тоже ресурс, то есть возникающая и работающая сила взаимоотношений. Но она, эта сила, никогда прежде не имела непосредственного и реального собственника, она была как бы безличным ресурсом — ресурсом реальности, ситуации, положения вещей, но не конкретной, так или иначе персонифицированной инстанцией — чистым отношением. Да, конкуренцию на конкретных рынках кто-то разрешал или запрещал, но потом сама конкуренция становилась ресурсом, а не тот, кто ее разрешил. То же самое касается и валютного курса, доступа к потребителю и т. д., и т. п. — тот, кто держал руку на соответствующем рубильнике, не был прямым и непосредственным выгодоприобретателем от обладания этим ресурсом. Авторитарные режимы, которые пытались стать выгодоприобретателями в этой конструкции, как раз по этой причине все и теряли: после того как ты отпустил, отдал, смягчил, разрешил и т. д., ресурс начинает действовать сам по себе, становится невидимой рукой.

Так что же такое этот «ресурс» в его новом качестве? И снова прислушаемся к обыденному языку: само это слово уже плотно, хотя так же незаметно, как и когда-то «доверие», вошло в наш повседневный обиход (очередной поклон Витгенштейну с его «обыденным языком» и «языковыми играми»!). Мы говорим: «ресурс влияния», «информационный ресурс», «временной ресурс», «человеческий ресурс», «финансовый ресурс», «трудовые ресурсы», «природные ресурсы», «интеллектуальные ресурсы», «ресурс социальной поддержки», «энергетические ресурсы», «институциональные ресурсы», «административные ресурсы» и т. д., и т. п. — всякий раз речь идет о некой предполагаемой возможности и сфере влияния. Однако до сих пор мы относились к этому понятию по большей части лишь как к некому рубрикатору — мол, да, есть такие-то сферы, в которых реализуются те или иные возможности.
Возьмем для примера «информационный ресурс» — формально, так, наверное, можно охарактеризовать любой блог с тремя подписчиками, маленькую районную газету, небольшой тематический сайт или просто любой официальный сайт любой организации (или даже просто частного лица) — все эти «информационные ресурсы», так или иначе, выполняют функцию информирования. Однако же мы предпочитаем использовать данное словосочетание не просто как формальный рубрикатор, а в тех и только тех случаях, когда мы хотим указать на тот факт, что этот ресурс способен оказывать на нас определенное влияние (или не на нас, если мы демонстрируем, как нам кажется, гражданскую стойкость и свободомыслие, а на общественное мнение, например). То есть само понятие ресурса предполагает теперь нечто большее, чем просто сферу и возможность, но так же и силу. Когда мы говорим об «административном ресурсе», мы не пытаемся сказать о том, что имеем дело с чиновником, который выполняет свои обязанности (хотя в этом, по идее, и заключается административный — администрирующий — ресурс), мы указываем на то, что столкнулись с силой, которая реализует какую-то вполне понятную нам (по крайней мере, как нам кажется) задачу.

Итак, концепт «ресурса» необходимо рассматривать именно в этом специфическом смысле — как некую силу, которая в будущем будет влиять на реальность, даже создавать ее. И именно это делает «ресурс» в наших глазах привилегированной ценностью, ведь он, по существу, позволяет нам овладевать будущим, которое мы, по большому счету, даже не представляем (несмотря на то что мы предчувствуем его сейчас, как никогда раньше в истории человечества). Предыдущие поколения или вообще не представляли себе своего будущего (не умели этого делать), или счастливо думали (последние пару веков — все больше по наивности), что могут предположить, каким оно будет, и, следовательно, к нему приготовиться. Мы же теперь хорошо знаем, что будущее способно меняться до неузнаваемости, а потому нет ничего «физического», что могло бы гарантировать нам удовлетворение наших потребностей в этом неизвестном и предстоящем нам будущем: деньги легко обесцениваются или «сгорают», предметы стареют (не ветшают, а именно стареют, как раньше говорили, «морально»), то есть выходят из моды, становятся некрасивыми, нефункциональными, неудобными по сравнению с тем, что все приходит и приходит им на смену. Иными словами, мы стали ощущать потребность не в чем-то конкретном и сейчас (и в обозримой перспективе), что было бы вполне естественно, а в некой силе, которая будет способна удовлетворить наши потребности «завтра» (в неопределенном будущем), — только так можно справиться с этой тревогой, создаваемой в нас теперь предстоящим.

Иными словами, мы более не испытываем потребности в чем-то для своего настоящего (оно, это настоящее, так быстро стареет, утрачивает смысл, что мы теряем к нему интерес прежде, чем успеваем толком захотеть), мы живем предчувствием будущего, но оно не развернуто перед нами ясной (хотя бы и иллюзорной) определенностью, а разверзается зияющей беспросветностью пустотой. Именно «пустота» этого будущего (его непредсказуемость) заставляет нас думать о том, что «время остановилось», «история закончилась», «конец прогресса» и т. д., и т. п. (от Д. Белла — основателя теории постиндустриального общества, через Ф. Фукуяму с его «Последним человеком», до А. К. Секацкого с его «Последним витком») — мы просто не видим туда, словно бы уткнулись лбом в стену, но наши лобные доли миелинизированы, как никогда прежде в истории человечества, поэтому, хотя мы и не видим (нам не видится, не представляется), мы предощущаем — темным валовым чувством, как сказал бы Иван Михайлович Сеченов. Что нам понадобится завтра? Без чего завтра мы не сможем обойтись? Что завтра окажется лимитирующей ценностью? Мы даже не задаем себе эти вопросы, но мы живем в страхе, подспудно изобретая ответы на них.

В конце 90-х мы с Анатолием Николаевичем задумали интернет-сайт, где бы ученые могли формировать апокалипсические сценарии для человечества (ансамбль вероятностей тут невероятный — от глобального потепления и столкновения Земли с метеоритом до эпидемии психических заболеваний), ведь, продумав все варианты, можно, наверное, хоть как-то обезопаситься... Впрочем, тогда эта затея, уже почти пятнадцатилетней давности, не задалась: по дорогам шла эпоха «доверия», стратегия максимального риска и предельной веры в будущее. Теперь же мы подкоркой ощущаем ненадежность нашего будущего, а поэтому отчаянно жаждем его гарантировать и овладеть им (и вот теперь наш сайт был бы кстати). Мы почти инстинктивно ощущаем ценность в том, что в этом гипотетическом будущем позволит нам получить то, что нам окажется нужным там и тогда, то, что обеспечит нам удовлетворение нашей потребности, которой еще нет и которая только появится — тогда и там.
Кажется, еще совсем недавно Норберт Винер предупреждал почтенную публику, что, мол, информация слишком скоропортящийся продукт, а поэтому нельзя ее накапливать, как накапливают, например, сокровища. Но теперь даже это правило устарело, а дела обстоят куда хуже: нас реально не интересует более предлагаемая нам в чрезвычайном избытке информация — нет, теперь мы невротично ищем место (места), где в предстоящем будущем может появиться информация, которая сможет заинтересовать нас «завтра». Отсюда эта, по существу, невротическая потребность постоянно «подписываться» на новые «интересные» блоги — не читать, а именно подписываться. Подписавшись на очередной «блог», человек испытывает удивительное облечение — уходит какой-то внутренний ажиотаж, интерес тут же угасает. То есть мы подписываемся не для того, чтобы читать, а для того, чтобы, не дай бог, не пропустить нечто важное когда-то в будущем (такая, можно сказать, жижиковская интерпассивность, возведенная в степень — до состояния безостановочно-бессмысленной суеты).

Таким образом, не только настоящее, но и само будущее как наши представления о нем (а мы постоянно, хотя и без особого прогностического успеха продолжаем их формировать) устаревает, еще толком не успев до нас добежать — таково новое время, и к такому будущему бессмысленно готовиться. Но мы не можем не готовиться, потому что испытываем подспудную, все возрастающую тревогу и уже сейчас отчаянно пытаемся заручиться чем-то, что сможет нам в этом будущем ответить взаимностью на какие-то наши потребности. Именно здесь потребность в ресурсе (в том смысле, как мы его здесь понимаем) и становится определяющей. Но можем ли мы ответить на казалось бы предельно простой вопрос: что является ресурсом? Идеально было бы, наверное, получить у кого-то полный список и отправиться на охоту... Однако именно в этом месте мы и сталкиваемся с ключевой проблемой — с формальной неопределимостью ресурса. И единственное, что поможет нам справиться с этой проблемой, — хронотоп и критерии ресурса.

Принцип неопределенности ресурса: хронотоп и игра. 

Если мы, учитывая сложность организации ресурса как ценности, не можем перечислить конкретные ресурсы, нам необходимо искать критерии, позволяющие определять то, что является ресурсом в каждой конкретной «точке» пространства и времени. По сути, речь идет о своего роде ареале обитания ресурса, который есть, как говорил Алексей Алексеевич Ухтомский, определяя понятие «хронотопа», «закономерная связь пространственно-временных координат». Именно в рамках этого ареала ресурс обретает свойство ценности (т. е. собственно и может называться ресурсом), то есть ценность его всегда связана с определенной локацией отношений и, понятно, имеет временные ограничения — в этом суть «хронотопа». Соответствующее «место» ресурса — это нечто предельно объективное (характеризуемое конкретным, фактическим комплексом отношений взаимосвязи), но наш язык, как правило, не предлагает для таких мест (для таких «подмножеств» А. Бадью) должных, очерчивающих их фактические границы, наименований. В результате чего эти места (подсферы, подмножества) не существуют как отдельные, определяемые факты реальности, они существуют как сама реальность, осмыслить которую должным образом крайне затруднительно (главный принцип нашего познания — «Разделяй и властвуй!» — никто не отменял).

Это чрезвычайно важный аспект, на котором следует остановиться отдельно. Необходимо понять, что в реальности не существует, например, «телевидения вообще» (это в нашей голове есть некая абстрактная идея «телевидения»), оно внутренне разделено на множество взаимосвязанных групп: «каналы-вещатели» («государственные», «коммерческие», «местные», «федеральные», «дециметровые», «спутниковые») и «медиахолдинги», «продакшены» и «телевизионные операторы», «рекламные агентства» и «библиотеки прав», «владельцы форматов», «интертеймент», «инфотеймент», «документалистика» и т. д., и т. п. — список можно продолжать бесконечно долго, но и он будет предельно неадекватным. На самом деле мы должны учитывать огромное количество факторов другого уровня: профессиональные и личностные особенности тех или иных лиц (конкретных людей в такой системе), силу тех или иных групп влияния (поведение каждой из которых определяется их собственной картиной реальности), сложившиеся бизнес-отношения, востребованность тех или иных вкусов, представленных теми или иными продюсерами и креаторами, а также целевые аудитории и фактические предпочтения телезрителей, то есть учесть, в широком смысле, весь объем «человеческого фактора».

Впрочем, среди значительного числа ресурсов, образующих каждое из «мест», какие-то могут являться системообразующими, лимитирующими существование самого этого «места» — как своего рода кощеева игла конкретной сферы (множества), а какие-то — нет и нужны лишь как средовые факторы (фоновые ресурсы). Такой особенный ресурс может обуславливать возникновение той или иной новой системы (то есть без него это место не возникло бы) и/или обеспечивает существование соответствующей системы (то есть она не сможет без него функционировать). Очевидно, что такие мощные и особенные ресурсы могут быть обнаружены, хотя строгих правил тут, наверное, нет. Джон де Мол — человек-легенда телевидения: после того как он создал, развил и продал за пять миллиардов долларов телевизионную компанию Endemol (которой принадлежит лицензия придуманного де Молом «Большого брата» — первого и самого успешного в истории телевидения реалити), он, играючи, основал компанию Talpa, которая тут же весело подарила телевидению один из самых успешных музыкальных форматов — «Голос». Понятно, что сам Джон де Мол является мощным системообразующим ресурсом, но надо заметить, что компания Endemol продолжает оставаться лидером рынка телевизионных форматов и без де Моля (с другой стороны, Apple оказалась, мягко говоря, не в лучшей форме, когда Стива Джобса из нее уволили, и не сильно пострадала, когда он покинул ее по состоянию здоровья и последующей смерти). 
При этом у каждого ресурса в каждом таком месте есть и свой «срок годности» — время, пока «это» и работает в качестве ресурса. Вот почему так важно постоянно помнить о «хронотопе ресурса»: время действия ресурса, как правило, является в этом уравнении («уравнении ресурса») самой существенной и изменчивой неизвестной, влияющей на ценность ресурса как такового. Не так давно наличие эфирной частоты было безусловным ресурсом для той или иной творческой группы или группы влияния, а наличие такой частоты в первой десятке на телевизионных пультах телезрителей автоматически выводило соответствующий канал в лидеры телесмотрения. Смена аналогового способа вещания на цифровое привела к тому, что основные мировые телеканалы потеряли как минимум половину своей аудитории, а в ряде случае — значительно более того. Таким образом, у хронотопа аналоговой частоты (как ресурса в области телевидения) был свой срок годности, который подошел к концу.

Впрочем, процесс отмирания ресурсов (как и появление новых) постоянен: сейчас, например, телевидение, даже будучи цифровым, испытывает трудности с аудиторией, поскольку у потребителя меняется сам способ восприятия информации, то есть набирающий (благодаря этим изменениям в восприятии) силу интернет снижает ценность ресурса телевидения как такового. Убьет ли интернет телевидение — сказать сложно, но очевидно, что ресурсная ценность телевидения постепенно снижается. Думаю, нельзя не отметить здесь и особенность сознания человека, заполучившего ресурс, которое услужливо стремится представить дело так, будто бы это теперь «навсегда» (эффект сугубо психологический, подобно классическому «защитному механизму»), и это самое опасное из заблуждений грядущей экономки «Капитала 3.0», которое так же будет приводить к грядущим кризисам. С точки зрения здравого смысла, пытающегося хотя бы приблизиться к пониманию фактической реальности, всегда следует опираться на следующее правило: в каждой сфере действуют принадлежащие ей ресурсы, которые работают как ресурс лишь какой-то ограниченный период времени, а поскольку продолжительность этого периода зависит, кроме прочего, от процессов, развивающихся в смежных системах (например, интернет и телевидение), мы никогда не можем определить его с точностью.

Мы должны понимать и постоянно держать в голове всю сложность организации пространства фактической реальности. Так, ресурсом того или иного телеканала является не только частота вещания и не только его доступность в сетях доступа к телевидению, но и упомянутая уже нами персоналия, которая его возглавляет, степень политического влияния того человека (или группы людей), которому данный канал принадлежит, имидж и авторитет соответствующего вещателя, история его взаимоотношений с мейджорами, продакшен-компаниями и рекламными агентствами и т. д., и т. п., причем все элементы здесь чрезвычайно взаимосвязаны. В зависимости же от того, насколько велика мощность соответствующих ресурсов, тот или иной телеканал в тот или иной момент времени обретает большую или меньшую ценность. Если ценность телеканала велика, то на него устремляются лучшие специалисты, самые именитые звезды, на проекты этого телеканала затрачивается большее количество финансовых средств и, соответственно, возрастает их качество, все это неизбежно ведет к росту аудитории, а как следствие — к росту рекламных доходов, и дальше по кругу с ростом потенциала на каждом витке.
В упрощенном виде именно так собирается пирамида ресурсов: какие-то ресурсы-ингредиенты делают телеканал ресурсом (метаресурсом), но и он сам, в свою очередь, крайне зависим от тех ресурсов, которые составляют его (утрата политического влияния владельцев, проблема с лидерством в компании, сложности в экономике, сопровождающиеся падением доходов от рекламы и т. д., и т. п. — все это способно существенно снизить ценность такого метаресурса). Впрочем, и эти указанные ресурсы-ингредиенты, в свою очередь, образованы ресурсами, а сам он — этот телеканал — входит в другие системы (метаметаресурсы), для которых он является ресурсом.
Нет, в реальности ситуация куда сложнее: речь скорее должна идти о некоем гиперпространстве, в котором существует это огромное множество пирамид, вложенных друг в друга по принципу матрешки, и заполняющих весь его объем (а поэтому здесь не может быть ни единого основания, ни одной на всех вершины), объем реальности. И если это действительно так, то ошибкой было бы думать, что в этой — общей и обобщенной — системе есть какое-то одно верное направление — от меньшего ресурса к большему, снизу вверх. Будь эта система стабильна, возможно, такое бы направление и существовало, но она, очевидно, существует во времени. И здесь вспоминается всегда умилявшее меня определение яда, согласно которому «все является ядом и все не является им, в зависимости от дозы»; перефразируя его, можно сказать: все является ресурсом и все не является ресурсом, в зависимости от места и времени. Собственно поэтому, прежде чем говорить о том или ином ресурсе, нужно определить его хронотоп.

Указанная взаимозависимость ресурсов, их включенность в некую единую систему (пространство реальности) создает ситуацию, при которой на всех уровнях «производственного процесса» идет постоянный торг, а точнее, обмен ресурсами (обмен — поскольку это не вопрос экономики в привычном для нас понимании, и он не решается только доверием, деньгами, средствами производства или наличием конкретных товаров). Причем этот обмен в большей степени напоминает не физическое перемещение — по схеме баш-на-баш, а нечто вроде перетекания объекта в искривленном пространстве-времени, где важным оказывается не столько изменение самого места (положения) ресурса, сколько изменение его мощности и будущего времени его существования. То есть не происходит так, как если бы данный ресурс просто взял и переместился из одного места в другое, нет: в процессе самого этого перемещения он становится уже другим ресурсом, адекватным новому месту, возможно, даже более мощным, чем прежде, то есть более ценным и значимым (так же возможен и обратный эффект — уменьшение его мощности), тогда как «внешне» он, кстати сказать, может совершенно не измениться.

Возьмем для примера телевизионную программу, которая по определению является ресурсом, включенным в другой ресурс — телеканал (метаресурс): программа собирает телеканалу рейтинги, влияет на его имидж, обладает определенным числом профессионалов, которые на ней работают, и т. д. При этом любая программа может перейти с одного телеканала на другой — и выиграть за счет этого в мощности (как ресурса) или проиграть. Так, у нее есть шанс стать своеобразным рейтинговым локомотивом для телеканала, на который она перешла, когда ее обнаружит и распробует аудитория этого телеканала, плюс подтянется ее «старая» аудитория, а может и растерять весь свой рейтинговый потенциал, потому что аудитория с прежнего канала за ней не последует, а на новом она местным завсегдатаям не приглянется. На ситуацию будет влиять и масса других ресурсов: «обвязка» в программной сетке (рядом с более рейтинговыми программами ее шансы увеличатся, и наоборот), интенсивность и качество внутриканального промо, креативные решения ответственных лиц принимающей стороны, а также то, согласятся ли все сотрудники программы последовать за ней на другой канал, или не появится ли на новом канале каких-то других сотрудников, которые, например, усилят ее рейтинговый потенциал, и т. д. — нюансов огромное множество. При этом, хотя формально программа (если мы говорим о конкретной программе) останется прежней, ее мощность как ресурса изменится, возможно, радикально: у нее есть шанс стать суперпопулярной и ее ценность как ресурса существенно возрастет, а может и, наоборот, быть закрыта из-за низких рейтингов, хотя и перекупили ее «задорого» (то есть все это к тому же не имеет никакого отношения к ее закупочной цене).

Таким образом, хронотоп ресурса не есть нечто раз и навсегда данное, сам хронотоп в каком-то смысле — в каждый момент времени и в каждом каком-то месте реальности — сам находится, по принципу той же матрешки, в каком-то другом, более мощном хронотопе. Изменив свою локацию в таком метахронотопе, ресурс может увеличить или уменьшить продолжительность своего существования, и все это так или иначе скажется на его мощности. Более выгодным движением, соответственно, будет изменение места с усилением мощности и увеличением продолжительности потенциального существования. Именно этим, в значительной степени, и продиктованы движения ресурсов из одной точки пространства реальности в другую — вероятно, они всегда стремятся именно к этому эффекту, который, впрочем, никак не может быть гарантирован. Дело в том (хотя «дело» этим вряд ли исчерпывается), что указанное перетекание ресурса из одного места в другое (с изменением, разумеется, его хронотопа и мощности) влияет на ландшафты реальности в обоих системах (метахронотопах) — как перетекание масс в искривленном пространстве-времени влияет на его кривизну. Это изменение «кривизны», грубо говоря, может повлиять на приток или отток новых ресурсов в данное место, что, в свою уже очередь, опять же повлияет на существование данного (хоть и изменившегося) ресурса, потому что внутри его метахронотопа, благодаря этому притоку или оттоку других ресурсов, произойдут существенные изменения.

Поскольку телевизионная сфера мне близка, я бы мог достаточно долго и подробно рассказывать о том, как в ней работает «Капитал 3.0», но задача, понятно, не в этом. Лучше, если вы представите себе теперь, что речь идет не о «телевидении», но, например, о «геополитике», «образовании», «банковском деле» или «машиностроении», а еще лучше — о той сфере, которая знакома вам не понаслышке, и вы увидите, что понятие ресурса и его игры на соответствующей площадке полностью соответствуют модели, представленной только что на примере телевидения.

Принцип дополнительности ресурса: персонификация и критерии. 

Ну что ж, настал момент для скучнейших и, что часто в таких случаях бывает, самых важных вещей... Поскольку ресурс как явление в нашей культуре пока еще не формализован (возможно, в недалеком будущем это и случится, но пока — нет), мы не можем указать на него пальцем — вот, мол, смотри, это ресурс! Вообще это особенность нашей психики: чтобы указать на что-то, мы должны иметь оформленное представление об этом «объекте» в своей голове — мысленный образ данного объекта, иначе никак. Если же, с другой стороны, у вашего собеседника нет соответствующего представления уже в его голове, он не сможет понять, что вы имеете в виду, даже если вы указываете в правильном направлении. Имея в голове представление о стуле, вы можете указать на стул, и дать команду: «Это стул, садитесь!», но если ни у вас, ни у него нет в головах представления о «стуле», вы уже не видите стул, вы можете только сказать: «Найдите что-то такое, на чем можно сидеть». Но сидеть можно и на подоконнике, и на полу, и на диване (при желании, думаю, можно даже на люстре взгромоздиться). То есть возникает проблема идентификации, и решается она одним-единственным образом — определением критериев, которые позволят нам, методом исключения, отбросить все то, что точно не является искомым объектом. Так, методом исключения, можно найти в комнате «стул» (если он там, конечно, вообще есть): подоконник — не стул, потому что стул — мебель, пол — не стул, потому что стул имеет трехмерную форму, диван — не стул, потому что стул предназначен для одного человека, стул — не люстра, потому что стул, приделанный к потолку, — это уже арт-объект. Разумеется, я иронизирую, но, по существу, дело обстоит именно таким образом: пытаясь определить «ресурс», указать на него, мы оказываемся в некой новой реальности, которую еще не умеем осознанно различать. Впрочем, поскольку она уже начала себя проявлять, причем со всей определенностью, скоро мы научимся ее видеть и оперировать соответствующими знаниями, а пока — критерии. Но прежде критериев, о которых я скажу чуть ниже, необходимо, насколько это возможно, проговорить другой сущностно важный вопрос, связанный со спецификой самого «стула», то есть, прошу прощения, ресурса.

Мы оказались в новом мире — в экономике ресурсов, в экономике «Капитала 3.0», где принципиально важным является не то, обладаешь ли ты сейчас какими-то ценностями («товаром», «средствами производства», «деньгами» или даже «доверием»), а то, насколько ты влияешь на будущее за счет тех ресурсов-ценностей, которыми ты располагаешь. И это «ты» (фактор персонификации ресурса) является чем-то совершенно уникальным для политэкономии. Оно — это «ты» — зародилось, как ему и положено, на предыдущей фазе, в мире «Капитала 2.0», через капитализацию «доверия», но, если в случае «доверия» это «ты» пассивно: тебе или доверяют или нет, но не ты сам действуешь (принимаешь это решение), то теперь это «ты», напротив, является действующим и определяющим: ни одна ценность до сих пор не была так персонифицирована, как сейчас персонифицирован ресурс — он не может быть ничьим (просто «валяться», как власть, по словам Ленина, валялась в 1917 году), не может физически перейти из рук в руки, оставшись при этом прежним. И вся эта зависимость от «персоны» (актора) принципиально меняет дело и сам наш мир.

Когда технологические гиганты — типа Apple, Microsoft или Google — скупают за баснословные деньги умопомрачительно убыточные компании, наподобие Twitter, Instagram и WhatsApp, это не вопрос извлечения прибыли, они покупают свое будущее влияние на аудиторию. Грубо говоря, они занимают площадки: будет аудитория, рассуждают они, остальное приложится, а что да как — это вообще сейчас не имеет никакого значения, главное — не пропустить ход. Такова, в самой своей сердцевине, основа психологии экономики ресурса. Примечательно, что Стив Джобс, всю жизнь торговавший исключительно своим ресурсом харизматика, искренне не считал нужным выплачивать акционерам Apple дивиденды: деньги нужны для создания новых технологий и проведения очередных поглощений, направленных на усиление влияния. В этом вся соль, а еще плоть и кровь ресурса.
Сами по себе деньги больше не являются проблемой: кредиты предоставляются предприятиям под мизерные проценты, схемы их получения отлажены до автоматизма, а центральные банки развитых стран намеренно вынуждают кредитные организации насыщать экономику деньгами. Вопрос исключительно в ресурсе, то есть в возможности влиять на развитие событий. Именно ресурсы являются теперь фактической ценностью современной экономической системы и определяют ее потенциал. Именно ресурсами «торгуют» — пытаются их заполучить, отбить, сформировать, нарастить, пустить в ход. Именно ресурсы формируют конкуренцию мест, усиливая или ослабляя то одно, то другое. При этом густая взвесь из Ротшильдов-Рокфеллеров и иже с ними, некогда определявшая основные тенденции рынка, теперь диффузно распространилась по всему пространству обмена — мы находимся в тотальном пространстве взаимозависимости, где всякий, кто способен осмыслить свой ресурс как ресурс, тут же становится полноценным актором.

Вот, например, история, которая больше, наверное, походит на казус: семенной материал от быков-производителей ограничен количеством соответствующих особей и трудоемок в получении, тогда как производить такой же «продукт» в пробирке методом клонирования (соответствующие технологии разработаны рядом американских компаний) куда проще, быстрее и дешевле. Технология клонирования спермы является несомненным ресурсом, но и «старушка Европа», на которую она устремляется, тоже обладает определенным ресурсом, защищающим ее интересы. Будет война, и кажется, что вопрос стоит так: кто победит — доители быков или лаборанты с клонами-сперматозоидами? Но соответствующее решение, понятное дело, должна принять Еврокомиссия (в схватку будет брошено все: страхи перед «опасными» биотехнологиями, профсоюзы европейских животноводческих гигантов, евродепутаты от «партии зеленых»), а поэтому широта влияния этого вопроса (то есть вовлеченные в это дело сферы и процессы) окажется несопоставимо большей. Возможно, встанет вопрос об отношении Европы к действиям России на Украине, Израиля в секторе Газа, США в Афганистане, а может быть, речь пойдет об уступках в отношении каких-то действий Китая, или о прокладке газопровода, или о захоронении ядерных отходов. То есть мы вообще и принципиально не знаем, что в действительности будет являться предметом торга при обсуждении клонированной спермы североамериканских буйволов!

Собственно, в этом и состоит задача «ресурсного подхода» — определить и измерить фактическую структуру любой подобной ситуации, увидеть (и учесть в расчетах) огромный объем реальности, который до сих пор игнорируется политэкономией. Ресурс — это не просто некий формальный элемент или показатель, а фактическая сила взаимосвязанных отношений, а потому мы не можем более не учитывать широту и охват этих отношений (о том, сколько интересантов окажется в них вовлечено), а так же личностные характеристики конкретных операторов соответствующих ресурсов (активных акторов указанного процесса взаимодействия). Таким актором, впрочем, не всегда является конкретный человек, им может быть и группа людей, в случае если в рамках данного ресурса они выступают единым фронтом (так, например, решение ФРС США принимают, кажется, семь человек, и они вместе составляют один актор).
Или вот еще один пример: на два ближайших года фармацевтические компании заморозили создание новых молекул антидепрессантов и нейролептиков — система «административных барьеров» по их верификации, даже при почти неограниченной доступности финансовых средств (посмотрите капитализацию фармацевтических гигантов!), делает эту работу для данных компаний бессмысленной. Однако вопрос здесь вовсе не так прост, как может показаться на первый взгляд. И это опять же не вопрос денег — их тут не теряют, и не выигрывают, однако, те, кто хотел заработать на сертификации соответствующих препаратов, просто-напросто остался без работы (в результате сговора трех-четырех фармакологических гигантов). Кажется, очевидная нелепость, ведь проигрывают (и это так) обе стороны. Но вспомним о том, что ресурс — это способ решить будущие проблемы, а не сейчасные, и эффект вскоре последует: впереди, в очереди на сертификацию — вакцины от гриппа, химиотерапия рака, а также пластыри от мозолей, и можно не сомневаться, что чиновники ВОЗ проявят куда большую сговорчивость. Впрочем, что вполне возможно, к сертификации препаратов вся эта заваруха не будет иметь ровным счетом никакого отношения, а неизбежный выигрыш транснациональных фармацевтов будет состоять в демонстрации угрозы закрытия части производств, чем они надавят на правительства, которые требуют от них соблюдения каких-нибудь экологических стандартов или большей социальной ответственности в отношении работников. Неизвестно, чем все это закончится, но ситуация игровая.

Итак, это война ресурсов: акторы ресурсов очевидно меряются силами, выявляя таким образом, чей ресурс мощнее, кто дольше продержится, кто на какой площадке окажется и больше отвоюет, а кого и вовсе можно убрать со сцены. Но оставим в стороне бычью сперму и нейролептики, посмотрим на нашу любимую нефть, которую мы так привычно называем «ресурсом». В каком-то смысле она действительно ресурс: всем нужна, точно понадобится в будущем (то есть сохранит свойство ценности) и будет в нем производиться (то есть возобновляема). В общем, кажется, вполне себе ресурс. Но что, в таком случае, происходит с ценами на нефть? Да, раньше мы видели известные циклы, как в классической дарвиновской борьбе видов, когда число хищников растет, а травоядных становится меньше, отчего, в свою очередь, и хищников становится меньше, но зато поголовье травоядных идет вверх. Нефть долгие годы жила в этой логике: подъем промышленного производства в мире — нефть дорожает, подорожала нефть — снижается производство, снижается производство — снижаются цены на нефть, снижаются цены на нефть — производство растет, и так далее. Но что-то не так теперь в «нефтяном королевстве», и причина — в персонификации данного ресурса, в превращении нефти в ресурс геополитический — в новом и ином, нежели прежде, качестве.

Если посмотреть, например, публичные доклады Национального разведывательного совета США (название мощное, но, по существу, конечно, одна из тысячи аналитических записок, что впрочем сейчас не так важно), то речь там, конечно, идет о китайской угрозе американскому могуществу, а потому и о нефти, которой в Китае нет, а в России, например, есть, и она — т. е. Россия — под боком. Но, чтобы наша страна увеличила добычу и стала продавать Китаю энергоносители, она должна освоить свои арктические месторождения, а это дорого (очень), следовательно, цена должна упасть — точнее, ее надо уронить. С другой стороны, цена нефти (и газа, соответственно) какое-то время (и как раз в это время ФРС вела политику количественного смягчения, заливая рынок деньгами) должна была быть достаточно высокой, чтобы США успели ввести в строй недешевые технологии добычи сланцевых энергоносителей (впрочем, не настолько высокой, чтобы позволить России осваивать Арктику). Технологии реализовали, но себестоимость по сланцу продолжает оставаться высокой, однако если, например, пересадить на сланцевую нефть Европу, то за счет роста объемов производства ее себестоимость можно снизить. Для проведения этой спецоперации, впрочем, необходимо прекратить поставки в Европу энергоносителей из России, что непросто, потому что европейцам выгоднее покупать дешевые энергоносители у нас, чем дорогие (пока) сланцевые из США, но тут Украина — конфликт, санкции и «кровавая российская нефть». Параллельно в игру вступают Арабские Эмираты, которые роняют цены на нефть ниже планки себестоимости производства сланцевой нефти, и у них свой резон: не позволить США добиться лидерства на рынке энергоносителей и в будущем единолично диктовать на него цены. И цены, вероятно, упали бы еще сильнее, но, поскольку для России низкие цены на нефть смерти подобны, она, в свою очередь, подогревает ядерные амбиции Ирана, из-за которых Иран находится под западными санкциями, а потому его нефть пока не вываливается на рынок в полном объеме и не обваливает его окончательно и бесповоротно.

Короче говоря, мы являемся живыми свидетелями открытой и сложносочиненной борьбы ресурсов, но ресурс этот — не нефть как таковая, а, в первую очередь, сами его акторы — США, Россия, ОАЭ, Иран и т. д. Именно за этой борьбой мы сейчас наблюдаем, и ресурсом в ней являются не просто месторождения нефти или ее разведанные запасы, а то, насколько сильно влияние каждого из игроков на цену нефти. Цена нефти, таким образом, куда больший ресурс, нежели нефть как таковая и сама по себе, потому что будущее зависит именно от того, кто управляет ценой на нефть. В этом собственно, и состоит, как его, наверное, можно было бы назвать, «принцип дополнительности ресурса»: когда мы говорим «ресурс», мы подразумеваем актора, а говоря «актор», подразумеваем ресурс, и они предельно взаимоопределяющи.
Давайте, наконец, посмотрим на сами деньги, которые, конечно, просто обязаны быть ресурсом. Но тут тот же фокус: убери из этого уравнения актора — и все развалится. Проведем своего рода мысленный эксперимент... Деньги, при взгляде на них из будущего, нечто неизбежно теряющее в стоимости, а поэтому, для того чтобы деньги являлись ресурсом, это должны быть не просто деньги, а возобновляемые деньги. Грубо говоря, это должны быть не деньги, а печатный станок по производству денег. Причем важно, чтобы печатный станок этот был уникальным: если у каждого участника рынка окажется по своему собственному печатному станку, то, понятно дело, система развалится, а ценность такого ресурса окажется нулевой. Также важно, чтобы воспроизводимые этим уникальным печатным станком деньги были интегрированы в фактическую экономику — производство денег на необитаемом острове, как мы понимаем, лишено всякого смысла. Но и это еще не все. Такие деньги должны восприниматься как ценность, и в этом сила их влияния: долларов, как известно, много, но не все так хороши, как американский (сравните с зимбабвийским и, как говорится, почувствуйте разницу). Теперь посмотрим на это дело сверху и увидим, что мы постоянно крутимся вокруг вопроса о «субъекте» (акторе) — что это за «мистер кто», способный произвести деньги и навязать их в таком качестве другим участникам рынка? Собственно, он и есть остов искомого ресурса, и убери мы этого «мистера кто» — ни для кого его деньги, как «керенки» Временного правительства в 1917 году, больше не будут деньгами.

Собственно, в предыдущем абзаце и были обозначены ключевые критерии ресурса, то есть те признаки, на которые мы должны обращать внимание, пытаясь понять мощность того или иного ресурса:

• во-первых, возобновляемость: ресурс — это не то, что иссякнет завтра, а то, что будет воспроизводиться снова и снова с течением времени;
• во-вторых, уникальность: ресурс — это то, что обладает высокой конкурентоспособностью, то есть одновременно востребовано и ограничено в объеме;
• в-третьих, интегрированность: ресурс — это то, что таким образом включено в существующие системы отношений (производственные процессы, социальные потребности, геополитика и т. д.), что исключение его из соответствующих систем с неизбежностью приведет к необходимости их серьезной перестройки;
• в-четвертых, влиятельность: ресурс — это то, с помощью чего можно влиять на поведение тех или иных агентов, определяя таким образом конфигурацию будущего;
• и наконец, пятый критерий, который, по существу, является необходимой половиной дела — неотчуждаемость (персонифицированность): ресурс — это то, что зиждется на индивидуальном или коллективном акторе и без этого актора не может работать как ресурс. 

Иными словами, если некая сила возобновляема, интегрирована в соответствующую сферу и при этом относительно уникальна (то есть способна выдерживать конкуренцию с другими ресурсами), а также существенно влияет на развитие событий (на рисунок будущего), она неизбежно обладает своим актором (принцип неотчуждаемости) и сам этот актор делает соответствующий ресурс ресурсом. При этом, конечно, необходимо помнить, что всякий ресурс обладает своим хронотопом — местом и временем действия, но пока указанные критерии работают, можно не сомневаться, что и место, и время у него (по крайней мере, пока) есть.

Но вернемся к началу: за ресурсом, в отличии от «доверия» (ценности «Капитала 2.0»), всегда стоит что-то фактическое — конкретные люди и мнения, определяющее поведение людей, знания и технологии (включая знания, необходимые для распространения технологий, и технологии, влияющие на мнения людей), природные ископаемые, производство денег и т. д. Но силу данная фактичность (физичность) обретает не сама по себе, как некая самодовлеющая ценность «Капитала 0.0» или «Капитала 1.0», а благодаря акторам, которые используют ее определенным образом в определенной конфигурации отношений, влияя на то, каким будет будущее в будущем. То есть, с одной стороны, мы всегда имеем некий исходный, первичный элемент реальности, с другой стороны, мы — как акторы — всегда (если речь идет именно о ресурсе) определенным образом манипулируем им (причем желаемый эффект может возникать вовсе не в той сфере, где этот исходный элемент реальности расположен).
Сопоставим еще раз известные нам «Капиталы»: в случае «Капитала 0.0» мы запасались ценностями, которые непосредственно могли удовлетворить наши потребности («товарами»), в случае «Капитала 1.0» мы запасались тем, что могло производить товары (в том числе и деньгами), в случае «Капитала 2.0» мы запасались тем, что позволяло нам рассчитывать на долю в совокупном богатстве, — «доверием», а теперь мы можем запасаться только тем, чем мы сами можем влиять на свое будущее. В шутку я бы сказал так: «Капиталист 0.0» говорит: «У меня что-то есть!», «Капиталист 1.0»: «У меня есть на что!», «Капиталист 2.0»: «У меня нет, но мне доверяют!», а «Капиталист 3.0»: «У меня есть то, почему я необходим!» (ну или «почему вы должны будете принимать меня в расчет...»).

Сейчас мы, всей своей цивилизацией, бодро входим в фазу тестирования самых разных ресурсов. Отдельные государства, авторитарные режимы, национальные автономии, профсоюзы, целые сектора экономики, технологические компании, религиозные объединения, экспортеры и импортеры, террористические организации, средства массовой информации и разного рода концепции масс-мышления (наподобие «глобального потепления» и др.) — все и каждый осмысливают себя как ресурс. И всегда вопрос ставится одним и тем же образом: где, что и как мы можем отжать, для того чтобы изменить расстановку сил в будущем (и их все меньше волнует, какая цена будет заплачена за это сейчас). Причем характерно, что все эти процессы текут в направлении децентрализации — национальные автономии пытаются провести референдумы о независимости, европейские страны грозят выходом из Евросоюза, ООН в принципе перестала играть хоть какую-то роль в мировой политике, союзническая связь США — с ОАЭ, Израилем и той же Европой — трещит по швам. И чем сложнее, чем сложносочиненней система, тем труднее ей в этих условиях удерживать свою цельность. Акторы, распространенные теперь предельно дисперсно, почувствовали свою силу и проверяют, на что ее хватит. На первый взгляд может показаться, что эта тенденция — не более чем попытка разойтись по своим квартирам (словно бы сказалась усталость от переизбытка общения), но в действительности это лишь способ возвысить свой голос, заставить с собой считаться, а проще говоря — отжать ресурс.

Ситуация предельно непростая, чем-то напоминающая физическую сингулярность, но это ведь только усиливает стремление акторов преуспеть в игре... Часть представителей европейской политической элиты считает, например, ресурсом возможность ограничения на въезд для мигрантов. Лидеры ИГИЛ, в свою очередь, изыскивают свой ресурс в радикальной вере и собственной социальной ответственности (говорят, они творят чудеса социальной ответственности в отношении единоверцев). Столкнутся ли эти ресурсы на одном поле? Может быть. Или вот формируемая западным миром «независимость от энергетических ресурсов» — это, безусловно, ресурс воздействия на «страны-изгои», но ведь никто и представить себе не может, к каким последствиям приведет использование данного ресурса, ведь для «стран-изгоев» это подчас единственный ресурс. В конце концов, все наши игры с деньгами касались виртуального, то есть угроза если и существовала, то в действительности виртуальная: мы могли потерять виртуальную уверенность в виртуальной защищенности в виртуальном же будущем, и это могло сильно нас расстроить (многие даже делали в связи с этим разные глупости, подчас большие — вплоть до целых волн самоубийств).
По сути, мы вступаем в период своеобразного полураспада. Никого больше не интересуют ни деньги, ни производство, а только игра, выигрыш в которой — возможность влияния на ситуацию в будущем. Впрочем, никому, кажется, не приходит в голову тот факт, что подобные изменения неизбежно приведут к перенастройке всей системы в целом, а значит, и способы влияния на ситуацию в этом изменившемся будущем уже не будут прежними. И та сила, которая сейчас кажется очевидной и функциональной, в следующей конфигурации может оказаться совершенно бесполезной, что, впрочем, и неудивительно, если учесть, что всякий конкретный хронотоп ресурса встроен в другой, больший по масштабу хронотоп.

Постскриптум: Особый путь России, или «Призрак остановился...». 

Так случилось, что мне довелось взять у Виктора Степановича Черномырдина последнее в его жизни интервью. Произошло это совершенно случайно: мы просто снимали серию документальных фильмов о том, как изменилась жизнь за последние тогда двадцать лет, и говорили об этом времени с его делателями. Понятно, что Виктор Степанович был в этом смысле фигурой по-настоящему знаковой, поэтому я и обратился к нему с просьбой об интервью, а он не отказался. Только в процессе подготовки к съемке мы узнали, что у Виктора Степановича четвертая стадия рака и счет идет уже на недели, а то и дни. Психологически было непросто, но разговор получился.

Привычно шутливый Виктор Степанович был серьезен и обстоятелен. Казалось, он понимает, что эта беседа что-то вроде его последнего слова, даже завещания. Уже в самом конце, на третьем часу разговора, речь зашла о вере в Бога — о том, как верили в России до революции, о том, как потом уверовали в «светлое будущее» коммунизма, а после перестройки — «были атеисты, неверующие, а так щас колена прикладывают и свечи готовы проглотить, что стыдно на их смотреть!» (© В.С. Черномырдин). Ну, я и спроси Виктора Степановича: мол, а с чего так-то? Он задумался, крепко, стал что-то вспоминать, а потом вдруг закачал головой из стороны в сторону, как медведь, запутавшийся в силках, и говорит в сердцах: «Мы же ничего нового не изобрели! Какие-то придумали, там, бородатые: „Призрак бродит по Европе...“ Он везде бродил-бродил, а нигде не остановился, только у нас! Нашлись умники! Вот и сделали, вот и перевернули жизнь! Ну, и чего мы добились этим? Так что много вопросов с этим призраком, вот он и оказался призраком, вот тебе построили...»

В сермяжной правде Виктору Степановичу не откажешь: «бородатые» Маркс и Энгельс обещали свои трансформации окружавшему их капиталистическому миру, а «умники нашлись» почему-то в России, до которой искомый капитализм, прямо скажем, так и не дошел, причем до сих пор. Но, посмотрим правде в глаза, до нас ведь ничего толком не дошло: ни рабовладельчество, ни феодализм, ни капитализм, ни развитой социализм, ни демократия, — всегда это была какая-то, прошу прощения, пародия на явление: не рабовладельчество, а «крепостничество», не феодализм, а «распри между князьями», и дальше по списку — рассвет нашего капитализма случился при «абсолютном самодержавии», социализм родился через «диктатуру», а демократия — в рамках «первичного накопления капитала». Все через одно, прощу прощения, место. Поэтому спорить с утверждением, что у нас был «свой, особый путь», совершенно, на мой взгляд, нелепо. Мы из века в век жили параллельной жизнью с западной цивилизацией, постоянно, правда, в нее заглядывая и потаскивая из нее разного рода идеи — от бритья бород до «мировой революции» — то к месту, то не к месту.
С другой стороны, то, чем мы жили всегда — в реальности, в действительности, — был ресурс, к идее которого Европа приходит только сейчас. То, что для них новая реальность, для нас — извечная норма жизни. Отсюда и профанность всех этих бесчисленных, пережитых Россией, «форм общественных отношений», когда «освободители» рабочего класса и крестьянства, испытывая добрейшие, надо полагать, намерения, загоняют его в самое настоящее рабство — с ГУЛАГами, колхозами и продразверстками, а лучшие из «демократов» и «либералов» проводят свои реформы категорически вопреки мнению большинства, причем делают это с волюнтаризмом, которому худшие из диктаторов могли бы, честно говоря, позавидовать. И те, и другие, и третьи всегда были деятелями ресурса, за который они сражались, который они завоевывали и который потом использовали, чтобы реализовать собственное представление о прекрасном — о будущем. То есть называть их всеми этими словами — хоть ставшими теперь «ругательными», хоть кажущимися теперь хвалебными — смешно и нелепо. Наши «коммунисты» никогда таковыми не были, равно как и «либералы» не были либералами. Пора нам уже все это как-то, наконец, увидеть и признать.

Мы всегда и на всех уровнях социальной организации жили и действовали так — поперек всяким «формам общественных отношений», поскольку приматом и главной ценностью в России всегда был и остается ресурс, но не тот ресурс, о котором мы столько сейчас говорили, а ресурс особый — ресурс без времени, «ресурс-здесь-и-сейчас». И это отличие ресурсов — их (со временем) и нашего (без оного) — принципиально важное. Суть вроде бы одна, а вот смыслы — разные. Да, мы всегда жили ресурсом, но так же, как и человек Запада, мы только сейчас освоили время по-настоящему, потому что политэкономическую теорию обмануть можно, а вот работу мозга — нельзя. Способность видеть далеко вперед, заглядывать в будущее и пытаться овладеть им посредством ресурса, который «там и тогда» позволит нам удовлетворить потребности, которые возникнут у нас «тогда и там», — это вовсе не то же самое, что жить здесь и сейчас так, словно бы это навсегда, а ты царь мира сего, потому что у тебя есть ресурс, которого нет у другого, что позволяет тебе делать «все, что твоей душеньке захочется». Вот они — «два мира — две системы», ни больше и ни меньше.

Что ж удивляться тому, что нас постоянно удивляет наше будущее? Мы, как больной с корсаковским синдромом, постоянно обнаруживаем себя в новых обстоятельствах и никак не можем взять в толк, как мы тут очутились — что за помутнение у нас было «до», и что это за муть, окружающая нас «после». Карл Маркс, и потому читать его следует, и именно как методолога, смог предсказать будущее на значительный исторический период — пусть все происходит и не так именно, как было предсказано (другая механика, другие действующие силы), но, по сути своей, государственная модель современной Западной Европы, конечно, социалистическая — в точности как предсказывалось! Мы же всякий раз словно бы разворачиваемся на 180 градусов, чтобы снова оказаться в исходной точке и начать все заново. Парадокс маятника в том, что, хоть он и помогает нам отсчитывать время, сам он ходит по замкнутому кругу, а в круге этом, по определению, времени нет. Мы — как тот маятник — во времени, но без времени.
Надо ли говорить, что этот наш суверенный и особый российский «ресурс» традиционно называется «властью»? Мы сами зачастую не знаем, что мы называем этим мифологизированным словом. Когда мы говорим — «власть», мы не мыслим ни конкретного человека, ни определенные институты, ни даже сколько-либо внятные функции. «Власть» — и все тут. В действительности же, конечно, речь идет о возможности или невозможности удовлетворения наших потребностей, причем не только сейчас, но и в каком-то будущем, которое мы, впрочем, не слишком себе представляем. Именно поэтому «власть» для нас — несомненная ценность, определяющая всю нашу экономическую реальность и саму логику социально-экономического обмена. Отсюда коррупция, взяточничество, «откаты» и «благодарность» — на всех уровнях социального бытия одна и та же история (лишь масштабы и содержательные элементы меняются). В действительности же, если присмотреться, то мы всегда найдем здесь и актора ресурса (власти), и стоящую за ним реальность (от генерального подряда на госзаказ до личного знакомства с «нужными людьми» в ЖЭКе). Но если с понятием «власти» ничего невозможно поделать — оно слишком самодовлеющее и при этом обтекаемое, — то понятие «ресурса» куда более функциональное.

Возможно, главное отличие концептов «власти» и «ресурса» — это все то же самое время. Всякий «ресурс» неизбежно временен (как запас бензина в топливном баке) — и это осознается, и факт этот никого не смущает, а сам «ресурс» не теряет от осознанности этого факта своей ценности (бак бензина лучше, чем пустой бак). Но если вы пытаетесь помыслить «власть», ограниченную во времени, то она, как по мановению волшебной палочки, тут же теряет в наших глазах львиную долю своей былой ценности. Вся психологическая сила «власти» — в заданности ее «вечности», «неизменности», «несменяемости»: «власть» должна быть «вечной», или она не «власть» (именно поэтому так важна ее перманентная сакрализация). Но, как нам хорошо известно из метафизики времени (спросите хотя бы у Пиамы Павловны Гайденко), «вечное» — это значит «вневременное», а если «вневременное», то неизменное, а если неизменное, то и не развивающееся.

Иными словами, если наше существование определяется концептом «власти», то мы в принципе не способны заглядывать в будущее и не способны овладевать им, а что станется с нашей экономикой при таком подходе — лучше и вовсе не думать. В связи с этим переозначивание, то есть замена в массовом сознании понятия «власти» на понятие «ресурс», вполне может благотворно сказаться на том, как мы понимаем мир, что мы в нем видим, а также на том, как и насколько успешно мы в нем действуем. В конце концов, мы сами по себе (правда, при определенных условиях, о которых читай выше) вполне можем быть ресурсом, но никогда не сможем быть властью (какую бы должность в государстве мы ни занимали), но только под ней, поскольку она по самому своему существу (как метафизический концепт, определяющий наши мысли и поведение) «надличностна» — «вечная» и «сакральная». Очевидно, впрочем, что сила нового, нарождающегося феномена ресурса подточила уже былую сакральность «власти»: децентрализация (за счет увеличения количества акторов), в процессе которой каждый актор «отгрызает» себе какую-то, пусть и малюсенькую, «площадку», приводит к тому, что «верховная власть» может управлять лишь «в ручном режиме», а иначе ее сигналы не проходят (точнее, именно проходят, только вот между местами, где акторы сосредоточивают свои ресурсы).

Соединенные Штаты — так же прошедшие специфический путь развития, отличный от европейского, — другая крайность (и, видимо, неслучайно мы именно по отношению к Штатам испытываем столь сильные и противоречивые чувства — от восторженной зависти до лютой ненависти). Историческая динамика «форм общественных отношений» в США, хоть и по-другому, но все же, как и наша, российская, отличается от классической европейской: «рабство», параллельное «демократии», при этом «рабство» сугубо «капиталистическое» (будущих афроамериканцев приобретали как классическую «рабочую силу», искусственно формируя таким образом «пролетариат»), относительно длительный период, по сути, феодально существующих городов и штатов (отголоски чего наблюдаются и по сей день). И по большому счету, ощущение «ресурса» для Штатов тоже не в новинку, только этим ресурсом для них всегда была метафизика «силы», причем самого разного вида и толка — от способов охраны частной собственности до «силы» как социального успеха, и такая же идеология «силы» в геополитике, бизнесе и финансовом секторе.
Иными словами, мы подошли к новому этапу своего исторического развития с прежними «грехами» и прихватами. При этом мир, в котором мы привыкли действовать так, как мы привыкли, сильно изменился. Осознаем мы это или нет, но мир ресурса — мир «Капитала 3.0» — уже здесь, и эти ресурсы раскручивают маховик новой реальности. Зыбкие пласты, лежавшие в основе прежней организации нашей жизни, смещаются друг относительно друга, нащупывая новую, более устойчивую конфигурацию. Но нащупают, судя по всему, весьма не скоро, гарантируя нам неопределенно длинный период не самого, мягко говоря, приятного времяпрепровождения.