Террористический Хэллоуин

Когда где-нибудь что-нибудь взрывается, летят террористические пули или, хуже того, падает самолет, «доктору Курпатову» немедленно начинают названивать журналисты: «Как справиться со страхом?», «Что вы посоветуете родственникам погибших?», «Какова психология террориста-смертника?».

Меня спрашивают и с неизбежностью — это как смерть — уходят ни с чем. Я не понимаю, как отвечать на все эти вопросы. Они, на мой взгляд, заданы принципиально неверно. Сама поза, из которой исходит это вопрошание, ложна, порочна и предельно бессмысленна.
Но обо всем по порядку.

Страх

О «страхе смерти» в кабинете психотерапевта говорят, пожалуй, даже чаще, чем о сексе (а жаль, конечно). По крупинке он запрятан в каждой клеточке нашего с вами существа и топорщит оттуда свои холодные уши. Но понимают ли наши пациенты, жалующиеся на «страх смерти», чего они боятся на самом деле?

Нам страшно представить, что у нас не будет «души» («личности», нашего «индивидуального я»), что она вдруг умрет, испарится, исчезнет, потеряет физическое тело. Мы тут же воображаем себе, как и где она может оказаться, куда вселиться-переселиться.

Как я уже рассказывал, есть в нас такой психический механизм — наш мозг способен усматривать всяческие «сущности» там, где их на самом деле нет. По-научному это называется «психологический эссенциализм» (факт важный, и скоро он нам понадобится). Наша «душа» в этом смысле, конечно, не представляет собой никакого исключения — она нам лишь чудится. Но при этом никуда нам от этого наваждения не деться.

Переживая «страх смерти», мы, по существу, боимся исчезновения этой самой иллюзии, а не смерти как таковой. Мы не можем бояться своей смерти хотя бы потому, что банально не способны ее представить. Любое наше представление, придуманное по этому случаю, окажется лишь кривой, косой и убогой фантазией. Как говаривал, мне кажется, Эпиктет: «Я никогда не встречусь со своей смертью, потому что или она есть — меня нет, или я есть — ее нет».

Но чего-то же мы боимся! Это факт медицинский, причем в прямом и переносном смысле этого слова. Чего, если не собственной смерти? Вообще говоря, это обычное наше заблуждение... 
Итак, что же обнаруживается, если покопаться в «страхе смерти», а точнее, под ним? Если мы действительно испытываем фактический страх (типа «смерти»), мы боимся вовсе не собственной смерти, а того, что умрет окружающий нас мир. То есть мы боимся всеобщего апокалипсиса. Вот тут только не падайте, пожалуйста (я скажу, когда это лучше сделать).

Фокус вот в чем. Благодаря нашему непобедимому «психическому эссенциализму», мы не можем не верить в свою «душу», «личность» или «я». Мы не можем в них усомниться, даже понимая всю иллюзорность этих весьма сомнительных фантомов. Для себя мы как бы бессмертны: даже представляя свою смерть, мы те, кто ее представляет. Мы не можем умереть в своем воображении, а вот представить себе исчезновение окружающего нас мира — это легко.

Осмыслите это еще раз: когда вы представляете себя умершим, вы представляете не то, что вас нет, а то, что ничего нет. Вы представляете себе некую «пустоту» и себя (живехонького, живее всех живых) в ней. Вам страшно, одиноко «и некому руку подать». Неприятно, я понимаю. Глупость вообще часто бывает неприятной. Но это пугающее «ничего нет» — вовсе не наша с вами смерть, мы просто убили в своем воображении окружающий нас мир.

Мир этот, конечно, когда-нибудь сгинет — будет какой-нибудь очередной «большой взрыв» или «хлопок одной ладонью». Но поверьте, он точно нас переживет. Переживет и даже не подавится. Так, слегка, быть может, всхлипнет на наших похоронах, утрет скупую слезу и пойдет по своим делам дальше. Причем весь, включая наших друзей и родственников. Никто с нами не умрет, это не индийские похороны супруга-сатрапа.
Не сомневаюсь, что человек, обладающий достаточно мощной интеллектуальной функцией, вполне способен осмыслить эту парадоксальную игру собственного разума. А осмыслив, он уже не сможет, подобно Эпиктету, бояться «смерти», и, скорее всего, даже почувствует некоторую неловкость за то, что постоянно «убивает мир». Пусть даже только в своих фантазиях. Вот теперь можно падать — самое оно.

Если же у него интеллектуальная функция слаба, как говорится, на передок (то есть лобными долями), то, конечно, помочь ему никак нельзя. Только утешать, как ребеночка, которому что-то опять привиделось в темноте.
  

Смерть

Разговоры о «смысле жизни» мы любим до чрезвычайности. Просто страшное дело, как они нас воодушевляют и наполняют благолепием! Но парадокс в том, что смысла в жизни нет никакого, а вот в смерти, о которой мы панически боимся думать, как раз предостаточно.

«Смерть» — это ведь не просто слово, это некое утверждение о реальном факте. А если утверждение не бессмысленно, то, по Готлибу Фреге, его смысл всегда можно выразить другими словами. Вот пример: смерть — это абсолютный, тотальный конец. Мы выразили смысл. «Финита ля комедия» — выразили его еще раз. В общем, смысл смерти — вещь предельно ясная и понятная. С жизнью все куда хуже (ну, в этом смысле, разумеется).
Впрочем, главным террористом, по крайней мере в этом смысле, был и, понятное дело, остается знаменитый фрайбургский балагур Мартин Хайдеггер. После того как «Бог умер» (© Ф. Ницше), а перед этим был «проклят» (© С. Кьеркегор), мы всей нашей «культуркой» (© А.Г. Невзоров) столкнулись лоб в лоб с зияющим «страхом смерти». Мы вдруг обнаружили, что нас, несмотря на все это прежнее религиозное славословие, никто не спасет, и никто, соответственно, из нас не спасется.

Философы-экзистенциалисты, конечно, тут же принялись гуманистически секуляризировать все это старое поповское мракобесие, благополучно вылетевшее в естественнонаучную трубу. Но, несмотря на неподдельный энтузиазм, особых успехов, понятное дело, не добились — без иллюзии «Бога» помирать все равно страшно. И лишь Хайдеггеру достало наглости данную «смычку города и деревни» разоблачить, и сказать нам о смерти что-то действительно важное.

Одни видят в этом альпийском лыжнике (Хайдеггер, и правда, лыжи любил, даже лекции, бывало, в лыжном костюме читал) философа-шамана, который говорит «непонятное о непонятном»; другие не могут позабыть о его «сотрудничестве с нацистами» и хулят его философию только на этом — совершенно не философском — основании; третьи видят в нем пророка, который, подобно новому Моисею, говорит с нами от лица самого Сущего, Бытия, а заодно и Ужасного Ничто. При этом сам Хайдеггер, как мыслитель, предельно прост, кристально ясен и даже, в чем-то, по-детски наивен. Мартина Фридриховича опьяняло осмысление смерти.

Если отбросить всю сложносочиненную хайдеггеровскую терминологию, то нам нужно продумать всего лишь один-единственный психологический опыт, лежащий в основе всей его грандиозной философии. Причем Хайдеггер предлагает рецепт, который даже не блещет оригинальностью. Самый незадачливый суицидент — и тот переживал нечто подобное. Но если суициденты делают это по глупости и на самом деле, то Хайдеггер — исключительно мысленно и, действительно, от очень неплохого ума.

Представьте, что вы встали на край пропасти и вынесли ногу вперед... Задача этого мысленного эксперимента заключается в том, чтобы от вас не осталось ничего кроме бесконечности «Ужаса», а от всего этого мира — ничего, кроме «Ничто». И когда сердце бешено заколотится, а душа уйдет в пятки, вы ощутите, обещает Хайдеггер, свое подлинное присутствие в Бытии.
В этот миг вы освободитесь от всех своих мыслей, всей этой вечно-шумящей ерунды, заполняющей наши черепные коробки. Вы освободитесь даже от самих себя — и это уже почти по Ницше — от всего этого «человеческого, слишком человеческого». «Смерть для человека, — говорит Хайдеггер, — не просто недостаток определенности, а принципиальная невозможность что бы то ни было определить». Потому, если вам вдруг показалось, что вам «все понятно» и потому «скучно жить», вы просто давно не думали о смерти. Именно принципиальная невозможность определенности и делает нашу жизнь осознанной — вот зачем нам опыт хайдеггеровского «Ужаса Ничто».

Нет, конечно, никакой мыслительный эксперимент не позволит нам понять собственной смерти. Но этого ведь и не требуется. Даже если конец неосмысляем, вполне достаточно понять, что у нас еще есть какое-то время до этого конца. Мы поймем, что мы живы, и сможем жить из этого ощущения. Не ради «светлого будущего», не по принципу «полетели, птичка, там много вкусного», не с мыслью, что мы «потом когда-нибудь заживем, а пока надо потерпеть», а просто сразу и сполна жить.

Думать о смерти нужно. Это и в самом деле дает силы жить.

Жизнь

Ну и про жизнь... Нам невероятно страшно жить. Страшно, потому что мы так и не разобрались с собственной смертью. Мы не знаем, как с ней быть. Мол, если она неизбежна и никакого исключения лично для нас быть не может, то «зачем тогда это все»? Зачем терпеть все эти «тяготы и лишения», если она, словно ластиком, сотрет все дерзновения нашей жизни? Как примириться с необходимостью страдать, зная о своем неизбежном и бесславном конце?

У религиозников, конечно, есть решение: уверуйте, что смерть не является смертью (только не ищите доказательств и игнорируйте вопиющую абсурдность тезиса). Нам обещают все, что только можно, и дальше — больше, лишь бы мы перестали думать о смерти как таковой и занялись какими-нибудь глупостями, предписанными очередной проповедью. Да уж, никто так не боится смерти и не проявляет такого малодушия перед ее ней, как эти мистификаторы!

Но что же делать, если религиозные проповеди не работают? Все очень просто: надо превратить свой мозг в зомбоящик. Да-да! Если переключить свой мозг с мышления на потребление информации — из того же «ящика», интернета, нью-медиа и т. д., то места для мыслей о смерти в нем просто не остается. Равно как и для любых других мыслей. Мы счастливо впадем в информационную псевдодебильность и все, так сказать, наладится. 
«Зомби», «вампиры» и «оборотни», «ведьмы» из «Американской истории ужасов» и нелепые вурдалаки из «Страшных сказок» — вот наши новые бессмертные герои.

Голливудские актеры, вышедшие как один из-под скальпеля пластических хирургов, улыбаются, глядя на нас, своими обездвиженными лицами. Прочие старики, оскорбляющие наше чувство прекрасного, свезены подальше, с глаз долой — в хосписы и спецдома. При этом эстетически идеальные скелетики Тима Бертона продаются в Диснейленде. А великий Маккуин превратил череп в гламурный фетиш и, даже уйдя в мир иной, напоминает нам о себе своими прекрасными джинсами, клатчами и все теми же черепами.

Чуть ли не главным праздником нашего нового глобализированного мира стал Хэллоуин. Но не тот — кельтский, по случаю сбора урожая, с бахтианской карнавализацией страха и батаевской трансгрессией смерти, а нынешний — шоу-бизнесовый, масс-маркетовский симулякр Жана Бодрийяра. И правда, что еще может нас объединить, если не восставшие из преисподней «все святые»? Пояс, мощи, крест и тыква — наше все.

Мы действительно живем в зомбо-вампирском мире, из которого с позором изгнана смерть. Дошло до того, что Еврокомиссии пришлось запретить производителям токсинов использовать образ черепа в качестве предупреждения о яде. Нынешняя молодежь считает «череп» прикольной веселухой, так что в целях обозначения возможного риска смерти на соответствующих флаконах красуется безликий косой крестик.

Пенсионерка (по нашим меркам) Мадонна в 57 лет выглядит на 25, показывает попу и поет рэп. Ученые обещают, что скоро будут выращивать и заменять любые органы (кроме мозга, разумеется, но именно он, кажется, особого интереса и не вызывает). Рэймонд Курцвейл обещает всем нам информационное бессмертие. Впрочем, даже если он своего обещания не выполнит, через пару-тройку десятилетий покойников в фейсбуках, твиттерах и инстаграмах будет больше, чем живых людей в реальном мире.

Такая вот вечная жизнь в инфосреде. Если, конечно, все это можно назвать жизнью.

***

Да, не испытывает больше почтенная публика хайдеггерианских закидонов по поводу неминуемости смерти, не упивается трагически моцартовским «Реквиемом» и не пьет горькую по причине бессмысленности жизни. Она просто движется по течению, и единственное, чего бы ей хотелось — никогда не думать о том, что смерть — это что-то реальное, а тем более неизбежное и очень-очень близкое.

Мы радикально приблизили к себе атрибуты смерти, чтобы не думать о ней. Мы счастливо разгуливаем в хэллуинских костюмах покойников, не понимая, что это уже даже не карнавал. И только нехорошие террористы мешают этой нашей счастливой дреме «бессмертия». Причем теперь это, кажется, главный их грех перед всем нашим достопочтенным цивилизованным обществом.

Так что читателю газеток и журнальчиков, равно как и зрителю утренних программ по центральному телевидению, я ничего «посоветовать» не могу. Разве что одну — старую, проверенную временем террористическую штуку — memento mori.