Смерть философии.
Беседа с Владасом Повилайтисом

В стародавние времена философские работы часто печатались в виде массивных книг с широкими пустыми полями. Философы читали работы современников, оставляли на этих полях свои комментарии и отправляли их друг другу с посыльными. Теперь все изменилось. Если философы и переписываются по своему — сугубо философскому — делу, то не с помощью книг, а с помощью электронной почты. Все это тем более актуально, что, например, в Калининград посыльного так запросто не отправишь.

Владас Повилайтис — доктор философских наук, работает в Балтийском федеральном университете имени Иммануила Канта. Он называет себя человеком русской культуры с литовской фамилией. Собственно говоря, именно русская философия и является его главным научным интересом.

Он занимается делом, которое вызывает у меня настоящее восхищение. Вероятно, это можно было бы назвать «популяризацией философии», хотя на самом деле это прояснение философской мысли, зачастую, надо признать, весьма путаной. На выходе — сотни 15-минутных роликов, в которых философы говорят с философами о философии.

Это по-своему удивительное зрелище. Люди, для которых философия не пустой звук, от имперцев до анархистов, от академиков до аспирантов, говорят о том, что их волнует: о русской философии, о счастье, об истории, о гендере, о политике и о многом другом, демонстрируя специфический жанр содержательного разговора, разъясняя суть понятий, которыми мыслители из века в век пытались изъяснить мир, раскрывая саму внутреннюю структуру мысли этих мыслителей. Короче говоря, так, как, мне представляется, и должна выглядеть достойная уважения метафизика. Но насколько это теперь — в наши-то времена — важно и актуально?

Об этом я и решил поговорить с Владасом, пользуясь, как и все, за неимением старинного фолианта с большими пустыми полями, обычной электронной почтой.


***


Андрей Курпатов: Над производством и сбытом информации работает, конечно, гигантская индустрия. И работает, надо сказать, отлично: информации вокруг нас много, она «вкусная», легкоусвояемая, плюс упакована красиво и хорошо рекламируется. Современные медиа — это такой большой информационный «Макдоналдс», а кругом — повальное информационное ожирение. Думаю, аналогия понятна. В результате — системное нарушение «обменных процессов», а «обменный процесс» — это, в данном случае, само наше мышление.

И вот я думаю о любимой мною философии... Тоже ведь информационный продукт, но, в отличие от телевидения и фейсбуков, сложный, неказистый, невнятный. Практическая ценность почти нулевая. При нарушении обмена вызывает несварение — изжогу, рвоту и мозговой запор с последующим геморроем. Причем лежит этот товар на самой дальней полке нашего шикарного информационного супермаркета. На его рекламу средств нет. Полежит еще чуть-чуть, а дальше «невидимая рука рынка» — и поминай как звали! Жили-были себе античные философы, а потом на тебе — демократия, потребление, хлеба и зрелища. В результате мозг оплывает и способен уже только к историям про бога-спасителя и шарахаться по катакомбам. Тоже вроде как аналогия.



Владас Повилайтис: За мировую философию я говорить не возьмусь, но если попробовать сказать от себя и начистоту, то мне кажется, что эта ситуация вполне себе закономерна. Что мешает нам представить мир без и после философии? Ты же сам говоришь, польза нулевая, те вопросы, ответы на которые искали в ней еще два-три столетия назад, почти все разобраны более шустрыми и въедливыми естественниками. Ну а после психотерапевтов с таблетками наперевес нам о смысле жизни как-то смешно заикаться даже.

Одна оговорка. Я тоже не философ, но историк философии, и в конце концов я смогу пережить, даже если выяснится, что философия не наука. Алхимия тоже не наука, а вот история алхимии — вполне приличная дисциплина. Не то чтобы я спешу на собственные похороны, но это следует иметь в виду.

А теперь по делу.
У философии есть авторитет, и мы верим, что этот авторитет чем-то да оплачивается, что философия есть процесс, в котором истина сама свидетельствует о себе, свидетельствует непрерывно, из века в век. Но я живо представляю студентов, которые, читая древних и не очень, с почтением, конечно, и с уважением, иногда трусливо озираясь вокруг, думают: господи, зачем все это? О чем это они, о ком и, главное, для кого?

Я не в счет. Я коллекционер, мне нравится смотреть, как идеи, может, никому уже не нужные, сплетались друг с другом, бились не на жизнь, а на смерть, пока тихо не умерли в один день. Мне интересно то, чем никто заниматься не станет. Я думаю, что то, что мы называем философией в Античности и Средневековье, 500 лет назад и 50 лет — все это совсем разные истории. Философия может обгонять свое время, а может безнадежно отставать, мертвой хваткой вцепляясь в дидактические единицы и какой-нибудь очередной основной вопрос философии.

Так вот, сейчас в очередной раз все заканчивается. У нас нет языка, соответствующего моменту. И философия продолжает описывать «Макдоналдс» на языке греческой трагедии. LOL



Андрей Курпатов: Хорошо, я понял: историки философии не особенно переживают — отдает философия концы, и бог бы с ней. Чем-то мне это напоминает взгляд эволюционистов на процессы жизни: мол, оледенения и прочие климатические катаклизмы неизбежны, поэтому виды, конечно, временами пачками вымирают, но какая-то мелочь все равно остается, и что-то потом из нее обязательно вырастет. «Предназначенное расставанье обещает встречу впереди». Понятно.

Тогда у меня сугубо медицинский вопрос. Если что-то умирает, а ты прямо говоришь о смерти философии, у соответствующего процесса должны быть внешние (этиологические) факторы и внутренняя (патогенетическая) динамика. Поскольку же я даже не историк философии, а лишь праздношатающийся психиатр, я могу говорить только об этиологии этого умирания. Ну, мне кажется, что я что-то такое вижу...

Например, мне понятно, что из-за информационного давления вдумчивое мышление (как распространенная социальная практика) становится невозможным. Бурным цветом цветет информационная псевдодебильность, а это, я полагаю, философскому вопрошанию и разнообразным проблематизациям никак не способствует. Также я вижу, например, что «основные проблемы» философии разбирают по своим лабораториям эмпирические науки, например, нейропсихология (а я именно в ней вижу главного конкурента философской гносеологии и даже онтологии).

Соответственно, положение философии — с внешней стороны — становится затруднительным. Но ты историк философии и, может быть, объяснишь внутреннюю сторону дела, патогенез умирания философии в наши непростые времена?


Владас Повилайтис: Извини, что ответил на твое письмо не сразу. Получив твой вопрос, я подумал: ну, это легко, выкрою полчаса в самолете на ответ, этого хватит. Однако после того, как я раз, видимо, в пятый начал подходить к твоему «простому» вопросу, что-то подсказало, что даже для меня ответ не очевиден.

Как умирают философы, мы знаем, но как умирает философия? На что это похоже? Можно ли завести карту больного и фиксировать, как у него отказывают те или иные жизненно важные системы? Или нам будет казаться, что если время философии и заканчивается, то философам, подобно эльфам на последних страницах Толкина, пора садиться на корабли и плыть черт-те куда? И список этих кораблей, набитых обесценившимся философским скарбом, не то что до половины, а и на четверть никому не нужен. Или все будет как в детской книжке, где сказочные герои умирали, потому что дети переставали в них верить? Сложный вопрос.

Когда я говорю, что у философии нет языка, соответствующего моменту, я, наверное, не совсем точен. Языков и нас столько, что голова кругом идет — каких только философских проектов за последние лет тридцать на нашей русской почве не начиналось, каких только идей нам не прививалось и не пересаживалось. И нельзя сказать, что совсем без толку: кое-что прижилось, вполне себе живет и даже плодоносит. Но проблема в том, что даже самые свежие плоды эти никому за пределом профессионального философского сообщества не нужны.

Мы знаем друг друга (слава фейсбуку), спорим друг с другом (слава фейсбуку), вбрасываем новые идеи и обкатываем их, договариваемся о встречах и планируем конференции (вечная слава фейсбуку) — таким интегрированным на моей памяти философское сообщество не было никогда. Продукт, который мы стали производить, стал за последние годы значительно лучше, интереснее, только вот, кажется, он вообще никому не нужен за пределами нашей «корпорации монстров».

И тут вопрос: ты хочешь изменять свой язык, потому что мир изменился и надо сделать его более точным, или ты хочешь продать результаты своего труда хоть кому-нибудь, и в надежде, что люди к тебе потянутся, готовишься стать проще пареной репы?
Но это эмоции, наверное. Давай о симптомах.

Главный — в том, что философские тексты почти не читают за пределами профессионального сообщества. Я говорю даже не об обывателях, речь о представителях других университетских специальностей. Сегодня для того, чтобы успешно заниматься наукой в реальном университете, не нужно иметь целостную, связную картину мира. Она желательна, но только чтобы притупить когнитивный диссонанс, а в остальном почти никто, следуя хорошо прописанным исследовательским алгоритмам своих дисциплин, не сталкивается с необходимостью отвечать на принципиальные вопросы.

Современная наука, построенная как конвейер, не может позволить ученому принимать неэффективные решения. Над ним куча народу стоит и смотрит, чтобы он был эффективен и чтобы эффективность его эффективно становилась все более эффективной.

Оказалось, что технологии могут быть освоены, а основания, из которых они выросли, — забыты. Даже очень приличные философские журналы почти не имеют тиражей: 500 экземпляров — это ведь не тираж. Даже очень хорошие книги издаются по 200 штук, причем часто весь тираж так и оседает где-нибудь в дальнем кафедральном шкафу. И если твою книгу напечатали в 1000 экземпляров, то ты крут, а если тираж вдруг оказался распродан, то ты крут неимоверно. И если я утрирую, то самую малость.

Философы на самом деле очень любят козырять фразой, брошенной министром просвещения Ширинским-Шихматовым почти 180 лет назад, что польза философии не доказана, а вред от нее возможен. Так вот, нравится нам это или нет, но сегодня мы живем в мире, в котором уж чего-чего, а вреда от философии точно не предвидится.



Андрей Курпатов: То есть философия не столько умирает, сколько инкапсулируется. Внутри этой «корпорации монстров», как ты ее называешь, все вроде как неплохо, а вот ее коммуникация с внешним миром оставляет желать лучшего. Но можно ли считать это лишь проблемой языка? Да, «понимание» — штука сложная (могу сказать это вполне ответственно, поскольку сам я на этой теме, в некотором роде, специализируюсь). Но точно так же я знаю, что «трудности перевода» преодолимы, если собеседники действительно хотят добиться взаимопонимания. Пусть этот перевод никогда не будет предельно точным, на чем аналитические философы прямо настаивают, ну и что?

В конце концов, взаимопонимание, возможность передачи смысла — это ведь лишь вопрос согласования контекстов и наличия соответствующих мотиваций. Если я и мой собеседник находимся в разных контекстах, то, даже имея на руках соответствующие «толковые словари», мы друг друга понять не сможем. Сами о том не догадываясь, мы будем говорить о разных вещах. Так что да, конечно, нам прежде всего необходимо согласовать координаты: там ли мы оба находимся и о том ли мы оба ведем речь? Кроме того, мотивация: если я не уверен, что мой визави знает что-то, что может быть мне нужно и полезно, то зачем мне вообще утруждать себя попытками понять, о чем он говорит?

Это я так аккуратно подхожу к своему основному вопросу об «основных вопросах философии».
Если они изучают нечто, что действительно того стоит, то есть озадачены тем, что актуально нашему времени, фактическому миру и современному познанию, то это не может не вызвать интерес вне пределов «корпорации», ну хоть в каком-то виде, хоть как-то. То есть, может быть, дело не в отсутствии мотивации у представителей иных «корпораций», а в контексте — в состоятельности тех вопросов, которыми заняты философы?



Владас Повилайтис: Ну вот, я так понимаю, мы и добрались до главного. Ты говоришь, что философия не задает актуальной повестки. Добавлю, что даже художники со своим акционизмом вызывают больший отклик и в медиа, и в социуме, чем самые радикальные философские построения. Философов не понимают и не принимают всерьез. Они не нравятся, и они не интересны. Но, прежде чем в очередной раз по старой русской традиции, задрав штаны, побежать за народом-богоносцем, воспитанным в недрах пионерской и комсомольской организации, прежде чем снова начать бубнить про то, что народ всегда прав, а наш родовой грех в том, что страшно далеки мы от народа, давай просто спокойно взглянем на ситуацию со стороны.

Нас не хотят. Точнее, не хотят массово, не можем мы сформулировать ту потребность, которую с нашей помощью общество конвейерным способом могло бы удовлетворять. Точнее, может быть, и можем, если попробовать, но проблема в том, что пробовать как раз и не хочется. Я думаю, ты понимаешь почему. Философия не должна превращаться в интим-услугу, где клиент всегда прав.

Хотя проблема, конечно, есть. Если в столицах да в десятке крупных университетских городов жизнь еще идет, то в провинциях, у моря или еще где, очень часто вместо актуальной философии студентам преподают все тот же «краткий курс», что и 30 лет назад. Это проблема, но проблема, не решаемая извне и за 15 минут. Потому что информацию сегодня найти можно — проблема не в этом. Проблема в том, что у публики даже нет потребности ее искать. Она не ищет ответов, потому что не видит вопросов.
Если лет двести назад философия еще могла быть выгодно обналичена (допустим, через идеологию и естествознание), то на сегодняшний день появились другие, более выгодные способы конвертации времени, потраченного на мышление, в успех. Минуя вопросы. Тактика победила стратегию. Не надо принимать судьбоносных решений, ты всегда рискуешь малой ставкой и всегда в плюсе. Математика.

В философии слишком велик риск ошибки, риск неэффективного использования средств. Философия всегда убыточна, и поэтому она абсолютно не нужна системе, но может пригодиться человеку, которого эта система то ли создает, то ли пожирает.

Я не знаю, сегодня философия почти забыта, потому что говорит не о том, или потому что те, с кем она говорит, не в состоянии понять мысль, которая уже не может быть выражена проще. Я действительно не знаю.

Но я не ответил еще на один вопрос, который если и не прозвучал, то однозначно подразумевался: зачем заниматься философией сегодня? Разве сомнением, возведенным в принцип, философия не отменяет сама себя? Я бы мог сказать тут нечто ожидаемое — про критическое мышление, про рост рациональности. В учебниках целые параграфы написаны про то, что без философии нельзя. И это неправда. Без философии можно. Можно без ножей и вилок, можно без книг, без стихов и картин, без музыки и театра. Без всего этого можно, и я не удивлюсь, если кто-то считает, что нужно.

Но я так не считаю.